Я, Дрейфус - Бернис Рубенс

— Понимаю, Саймон, — сказал я. — Совершил ли я это преступление? Ответ — нет. Безусловно, нет. Так что вы можете защищать меня с чистой совестью.

— Благодарю вас, друг, — сказал он.

Меня отвели обратно в камеру, выдали поднос с так называемым обедом. Должно быть, я снова заснул, потому что, когда охранник принес ужин, хотя было еще светло, он ехидно пожелал мне спокойной ночи. Я думал, что не засну, и пожалел, что мне нечего почитать. Но, к моему удивлению, меня снова свалила усталость, усталость, порожденная отчаянием и тревогой. И — глубочайшей горечью. Я оплакивал Джорджа, проклинал того, кто лишил его жизни, проклинал вдвойне за то, в каком месте он решил его закопать.

Проснулся я от пения птиц, но той радости, которую я испытывал, когда слушал его в собственной кровати, оно мне не доставило. Меня впервые пронзила мысль: возможно, этот день надолго останется последним днем моей свободы. Охранник принес завтрак, а вместе с ним костюм и туалетные принадлежности, и когда я поел, он отвел меня в уборную, где под его присмотром я умылся, побрился и оделся.

В мировой суд из полицейского участка вел туннель, поэтому на улицу мне выходить не пришлось. Но даже изнутри я слышал, как шумит толпа. Шум был враждебный, так шумит толпа, готовая к самосуду, и я испугался. На меня снова надели наручники и ввели в зал. Вдруг оказавшись на свету, я чуть не ослеп и поначалу не мог разглядеть никаких лиц, но постепенно привык и понял, что зал набит до отказа. Я пытался отыскать Люси и Мэтью, но не смог. Судья и два заседателя заняли свои места.

— Заключенный, встаньте, — сказал кто-то.

Я послушно поднялся и, заметив в первом ряду нескольких своих учеников, удивился: это кто же разрешил им пропускать занятия? Я догадывался, что уже не считаюсь главой школы, и не мог удержаться от мысли, что, видимо, разрешение им дал Эклз. За ними я разглядел Люси и Мэтью и подумал, что они пришли забрать меня домой.

— Сэр Альфред Дрейфус, — сказал судья, — вы обвиняетесь в убийстве Джорджа Тилбери. — Признаете ли вы себя виновным?

— Не признаю, ваша честь, — сказал я, как меня и учили.

Во всяком случае, я говорил правду. Саймон попросил освободить меня под залог, но в этом, как он и предполагал, ему отказали. Против меня были, по-видимому, такие веские доказательства, что судья опасался, как бы я не скрылся. Меня приговорили к предварительному заключению — до слушаний в уголовном суде. После чего меня увели. Я оглянулся на Люси и Мэтью, и Люси послала мне воздушный поцелуй. Мэтью что-то произнес одними губами, мне показалось: «Держись». На меня вновь надели наручники и подвели к двери на улицу. Не спросив моего разрешения, мне накинули на голову одеяло, с двух сторон меня подхватили чьи-то крепкие руки, и я вдруг оказался на свежем воздухе. До поджидавшего нас фургона было несколько шагов, но я успел услышать свист и крики: «Убийца!» И пока фургон отъезжал, крики продолжались, кто-то стучал в его стенку. Меня обвинили в убийстве. Я еще не предстал перед судом. Меня не признали виновным. Однако толпа уже все решила.

Их приговор был порожден слухами. Слухами о том, что я еврей. Тогда я не мог понять, откуда это идет. Теперь я знаю, что один из людей Эклза бросил это слово в толпу, оно взорвалось, и, словно безумное пламя, охватило это скопище людей.

Свою злобу они выплеснули на стекло и камни. Той ночью ближайшую синагогу — до нее было километров двадцать — подожгли, и она частично сгорела. А еврейское кладбище неподалеку пострадало от вандалов. На надгробьях появились намалеванные краской свастики.

Я не знаю, в какую тюрьму меня отвезли. Знаю только, что не в эту. Она была где-то в предместьях Лондона, думаю, ее использовали как место временного заключения, потому что тюрьмы были переполнены.

Это было время ожидания, и я смирился. Потому что все еще жил надеждой. Я не мог даже вообразить, какие доказательства моей вины могут предъявить. Но люди за стенами тюрьмы уже вынесли свой приговор. Мэтью, как я слышал, сократили на работе, выплатив ему приличную компенсацию. Люси и детям пришлось съехать из дома при школе. Имя «Дрейфус» уже стало проклятым. Место, где было закопано тело Джорджа, притягивало любопытных, к домику родителей подкатывали одна за другой машины, из которых вываливались зеваки. Для туристов наша деревенька теперь стала такой же популярной, как Кентерберийский собор.

Но то, что вандалы сделали с местом последнего упокоения моих родителей, разбило мне сердце, и этого я никогда не прощу. Хоть их и защищал Иисус, с их надгробьями обошлись не лучше, чем с надгробьями их соплеменников, похороненных по Моисееву закону. Их тоже расписали свастиками, и оберегающую длань Иисуса отрубили по локоть. И в качестве финального штриха место раны на камне замазали красной краской.

Ложь, в которой мои отец и мать прожили всю жизнь, теперь окончательно стала явной.

22

Я отвлекаюсь. Я откладываю на потом. Мысли мои блуждают, рука набрасывает жуткие картинки моего суда. Я обманываю себя, предполагая, что рисунок обозначит сцену, которую я сейчас должен описать, что так слова польются легче. Я расставляю декорации, чтобы понимать, где я сейчас. Но я сам себя ввожу в заблуждение. Я точно знаю, где я, знаю и почему я здесь, как это ни ужасно. И тем не менее я расставляю декорации. И не только. Я должен одеться соответственно роли. Я надеваю костюм, который Мэтью принес мне в тюрьму. Я должен выглядеть прилично. А главное, я должен выглядеть невиновным. Но, Господи Боже мой, я и так невиновен, в костюме или без костюма. Я должен говорить громко и четко, чтобы передать залу свою веру в себя. Поэтому, расхаживая по камере, я тренируюсь: «Не признаю, ваша честь», а потом задумываюсь: зачем же я заявляю о своей невиновности, если ни у кого нет никаких причин меня обвинять. Тем не менее я должен смотреть на присяжных без страха, и я отрабатываю этот взгляд, смотря на четыре пустые стены.

Я готовлюсь к суду. Я расставляю декорации. Я подбираю реквизит. Я одеваюсь к спектаклю, размечаю мизансцены, которые вообще ни к чему не привязаны. Занимаюсь чем угодно, лишь бы не облекать все в слова, их я не могу найти. Поэтому, чтобы еще потянуть время, я включаю радио. И слышу об очередном террористе-смертнике, подорвавшем себя в Тель-Авиве. Погибло еще четыре человека, бессчетное количество раненых. Среди них много детей. И вдруг я перестаю себя жалеть.

Хватит заниматься чепухой, хватит отвлекаться. Я беру ручку, крепко сжимаю ее, понимая, как ей хочется выскользнуть. Но я подчиняю ее себе и начинаю искать слова, которые так опасливо попрятались.

Они пришли ко мне, когда на тюремных часах пробило восемь, и я вспомнил, как не так давно тот же колокол пробил, когда повесили несчастного заключенного, который тоже вполне мог быть невиновен. Меня бросило в дрожь. Поднос с завтраком унесли нетронутым. Когда я брился, за мной наблюдали. Брился я ежедневно, но редко смотрел на себя в зеркало. Однако в то утро я внимательно себя рассмотрел и впервые в жизни заметил, какая еврейская у меня внешность. Почему именно в это самое утро я заметил в себе черты, на которые всю жизнь не обращал внимания, надеясь, что и окружающие поступят так же? А если бы я всегда ходил в маске, меня все равно видели бы насквозь? Ноги у меня тоже еврейские? А руки? Эти мысли меня беспокоили. И именно в то утро я понял, почему. Они просто отражали смысл суда надо мной, были сутью моего приговора. Надев на себя костюм невиновного, я закончил свои приготовления.