Повседневная жизнь Монпарнаса в великую эпоху. 1905-1930 гг. - Жан-Поль Креспель

Установление мира положило начало легендарной эпохе Монпарнаса, когда в течение десяти лет он был главным центром притяжения для всего мира. В новый виток «золотой лихорадки» втянулись полчища художников, литераторов и всяких сомнительных личностей, всегда встречающихся там, где «жарко». Лучше всех передал дух той эпохи Фернан Леже - нормандский барышник и тонкий наблюдатель, сумевший своим острым взором разглядеть всевозможные веяния и изменения мира искусства, отказавшегося от довоенных принципов: «1918 год. Мир измученный, доведенный до крайности, утративший за четыре года свое лицо. Человек, наконец, поднимает голову, открывает глаза, смотрит, начинает дышать и ощущать вкус жизни: неудержимая жажда танцевать, тратить деньги, ходить наконец-то во весь рост, орать, вопить, разбазаривать все подряд. Всплеск жизненных сил захлестнул людей. Канарейка и розан в горшке еще здесь, но их больше не замечают. Через открытое окно к вам врывается пронзительно освещенная стена дома напротив. Огромные буквы, четырехметровые фигуры проецируются в комнату. Цвет укрепляет позиции; вскоре он подчинит себе всю жизнь. Человек 21-го года, вернувшись к нормальной жизни, сохраняет в себе моральное и физическое напряжение тяжелых военных лет. Он изменился. Экономические баталии заняли место кровавых боев. Промышленники и бизнесмены соперничают, потрясая цветом, словно рекламным оружием. Невиданное буйство красок, живописный беспорядок заставляют полыхать стены. Ни законов, ни управы, чтобы остудить накаленную до предела атмосферу, бьющую по глазам, ослепляющую, сводящую с ума; что ждет нас впереди?»[27]

Монпарнас оказался в центре перемен, происходивших на волне лихорадочного возбуждения, почти нездорового желания жить и действовать. После заключения мира на перекресток Вавен вернулись уцелевшие в бойне, затем, в последующие месяцы, - те, кто пережил злополучные годы за границей: Паскен, Мане-Кац, Пуни, де Кирико, подозрительный Эренбург, ведший просоветскую пропаганду в литературных кругах; суровый Мондриан (Дали прозвал его «Все-не-так-Мондриан»), вернувшийся к своей стерильной, безвкусной жизни на улице дю Депар не обращая внимания на проституток, поджидавших клиентов у его дверей… И вскоре началось нашествие. Установившаяся, наконец, свобода передвижений, так же как политические и географические изменения, спровоцированные войной, революции и гражданские войны вызвали приток огромного числа людей разных цветов кожи и одежды на бульвар Монпарнас. Они стекались из Литвы, Украины, Польши, Румынии. «Лавина евреев!» - восклицал Генри Миллер; и на самом деле, курчавые евреи из самых отдаленных гетто отдыхали на террасах кафе бок о бок с японцами, напомаженными аргентинцами, смуглыми испанцами, пропитанными водкой скандинавами, рыжими парнями из Коннектикута, открывшими для себя Монпарнас благодаря войне.

Жильцы новых красивых зданий держали дистанцию. Обходя стороной кафе перекрестка Вавен, они предпочитали «Версаль», «Кафе де Вож» в нижней части бульвара Монпарнас, где когда-то игроков в манилью вдохновлял разговорами Франсуа Коппе.

Старый район кучеров, огородников и косматых поэтов менялся прямо на глазах. Отныне королями здесь сделались художники, и вся жизнь обширного округа определялась их запросами. Их же в свою очередь вскоре смыло новой волной, состоявшей из еще более сомнительных личностей: визионеров, мистиков, наркоманов, мошенников, сумасшедших всех сортов, наподобие того епископа-гностика, разыскивавшего Изиду среди проституток с улицы Бреа. В кафе обсуждали кубизм, супрематизм, дадаизм (дадаисты, как нонконформисты, располагались на правом берегу) на неслыханной мешанине языков, в которой французскому принадлежала совсем крохотная доля. Весь этот народец общался, попивая кофе с молоком, подаваемый в больших бокалах для аперитива.

«Какая смесь! - восклицал Вламинк, незадолго до своей смерти вспоминая эти удивительные времена. - Необычное странное зрелище представляло собой собрание человеческих особей, включавшее в себя представителей практически всех рас земного шара. Каждый персонаж казался специально отобранным в качестве рекламного экземпляра своей страны. Одни бритые, другие бородатые, с глазами, спрятанными за солидными черными очками, длинноволосые, лысые… Покрой, цвет, форма одежды дополняли необычность сей картины, немного напоминавшей спектакль мюзик-холла или один из фильмов Шарло…»

В приступе шовинизма рисовальщик Ги Арну вывесил над дверью своей мастерской на улице Хейгенс трехцветный флаг и прикрепил вывеску: «Французское консульство».

На какие средства жили все эти люди? Загадка. Конечно, снова стала продаваться живопись, и в мастерских целыми сериями фабриковались подделки под Пикассо, Леже, Дерена или даже Сутина, с тех пор как богатейший доктор Барнес выкупил у Зборовского все те картины, которые тот никак не мог продать. С подачи американцев началось повальное увлечение современным искусством. В галереи деньги потекли рекой, и новые торговцы Поль Гийом, Бинг, Пьер Леб Биньон, Жанна Бюше, начиная с 192 5 года, каждый сезон открывали новые имена. Перекупщики трудных лет становились крупными торговцами, и если Зборовский умудрился умереть в 1932 году совершенно нищим, в этом повинно только его сумасбродство, но никак не экономический кризис.

Натиск иностранцев поддержали парижане. Монмартр окончательно предоставили групповому туризму, в моду вошли вечерние посещения монпарнасских художников. После 1918 года на узком пространстве вокруг перекрестка Вавен наблюдался бурный рост кафе, ресторанов, кабачков, казалось, они возникали каждую ночь, переливаясь разноцветными огнями. Вначале открылись «Пти Наполитэн», на бульваре Монпарнас, 195; «Динго» на улице Деламбр еще до «Селекта» будет излюбленным местом американцев, «Пеликан», вместо которого сегодня мы видим «Жимназ» (на углу улицы Хейгенс и бульвара Распай), «Пти Вавен», приглянувшийся русским эмигрантам, и, наконец, «Селект». Облюбованное литераторами кафе «Пти Наполитэн» сменило «Клозри де Лила», которое казалось теперь расположенным слишком неудачно. Оно сделалось резиденцией художественного и литературного общества «Буат а кулер», организовывавшего там выставки и лекции. С первых же дней своего открытия в 1924 году «Селект» приобрел огромную популярность. Привлекала элегантная обстановка американского бара, а более всего - круглосуточный режим работы - новинка для Монпарнаса. Перебравшись из «Динго», американцы превратили его в филиал «Америкэн Экспресс», мирно уживаясь с гомосексуалистами и наркоманами, из-за чего кафе долгое время сохраняло сомнительную репутацию.

В то же время открывались многочисленные рестораны, преемники «Розали» и «Бати», претендующие на некоторую экзотичность: «Доминик» на улице Бреа, созданный в 1918 году русскими эмигрантами, которые устроили его как место поклонения икре и блинам; по сию пору это один из лучших русских ресторанов Парижа; «Стрикс» на улице Деламбр, великолепный скандинавский ресторан с хозяйкой шведкой, несмотря на окрашенные на больничный манер стены, долго оставался очень популярным, пока его не заменил «Викинг», более роскошный, хотя и не лучшего качества; «Ваджа» на улице Гранд Шомьер, ресторан польской кухни, над которым шефствовал Кислинг, и где можно было просто и со вкусом поесть на три с половиной франка - с 1905 года цены здорово подскочили! Наконец, два классических ресторана: «Сюркуф» и «Сент-Сесиль» на бульваре Монпарнас, и сегодня поддерживающие славу французской кухни. Их цены считались высокими: в 1925 году обед обходился в пять - семь франков. Генри Миллер, склонный к излишествам во всем, устраивал там себе «пиры» за 15 франков, когда, конечно, бывал при деньгах. В течение еще нескольких лет «Ротонда» по инерции продолжала оставаться более оживленным центром, нежели «Дом» с его менее живописной, традиционно спокойной клиентурой, где американцы вновь заняли свое главенствующее положение. Естественно, прежние завсегдатаи вернулись на свои привычные места во втором зале, но «священные идолы» редко туда заглядывали. Пикассо вращался в свете, Шагал работал над иллюстрациями к «Мертвым душам» на вилле «Монморанси», Вламинк, избегая показываться на Монпарнасе, изображал из себя затворника в Овере, Сутин писал в Каньесе и Сере. Один тучный Цезарь Дерен наслаждался поклонением толпы. Циник, лишенный каких-либо иллюзий, он, однако, вдохновлял молодых художников сильнее, чем Матисс и Пикассо. Его талант и эрудиция вызывали восхищение, из уст в уста передавались его афоризмы и суждения, отмеченные редкостной проницательностью.