Тень "Полярной звезды" - Филип Пулман

В центре сцены стояла изящная фигура во фраке, с белой бабочкой. Лицо артиста закрывала белая маска. Салли никогда не видела Макиннона, но тотчас узнала его, и не только потому, что настороженно выпрямившийся Джим слева от нее прошептал:

— Это он, чертова кукла!

Фредерик, сидевший справа от нее, опять откинулся на спинку кресла. Салли увидела на его лице выражение чистого детского наслаждения и почувствовала, что улыбается ему в ответ. Он повернулся к ней и подмигнул. Представление началось.

Каков бы он ни был в других ситуациях, этот Макиннон, но он был артист. И маска не только скрывала его лицо, она действительно была важной частью того, что он делал на сцене, — столь же значительной, как и тот белый грим, которым он воспользовался в прошлый раз. Он не произносил ни слова, и создаваемая им атмосфера была зловеща, еще усиленная множеством трюков, материализовавшихся в виде ножей и шпаг, режущих, пронзающих и вспарывающих. Движения, пантомима и бесстрастная месмерическая маска — все это обостряло ощущение опасности и ужаса. Публика, которая только что бурно веселилась, буквально застыла, но это не было неодобрением или отвращением — она благоговейно замерла. То же испытывала и Салли. Макиннон был феноменален.

Несколько минут они смотрели на сцену, не в силах оторвать от него глаз; но тут Джим повернул голову, взглянул на ложу — и толкнул руку Салли.

— Они ушли! — шепнул он.

Она встревожено обернулась и тоже увидела, что ложа пуста. Джим выругался, Фредерик весь напрягся.

— Они оказались умнее нас, — сказал он чуть слышно. — Черт побери, они уже за кулисами. Как только он пойдет со сцены, мы рванем туда…

Но Макиннон приготовил свой собственный сюрприз. Музыка внезапно оборвалась, маг стоял, высоко вскинув руки, — и вдруг резко опустил их. Два мерцающих пурпурных полотнища, шелково струясь по его рукам, соскользнули вниз, до самого пола, словно два кровавых водопада.

Вдруг все светильники разом погасли, и лишь единственное пятнышко света сконцентрировалось на нем. В зале воцарилось гробовое молчание. Он торжественно подошел к авансцене.

— Леди и джентльмены, — сказал он (это были первые слова, им произнесенные). Его голос был ясен и мелодичен, хотя сквозь маску на лице звучал таинственно, словно голос чужеземного божества в древнем святилище.

Оркестр замер. Никто не шевельнулся. Казалось, вся публика одновременно затаила дыхание.

— Под этими шелковыми покровами, — продолжал он, — я держу в руках два могущественных дара. В одной руке у меня драгоценный камень, изумруд, старинный бесценный изумруд, в другой же моей руке — кинжал.

Безмолвный трепет пробежал по залу.

— Жизнь, — продолжал он завораживающим гипнотическим голосом, — и смерть. Изумруд подарит своему владельцу, если он пожелает продать его, здоровье и роскошь до конца его дней. Кинжал, в другой моей руке, пронзит его сердце — и вместе с ним придет смерть… Один из этих даров, но только один, я вручу тому смельчаку, который решится ответить на очень простой вопрос. За правильный ответ он выиграет изумруд, за неправильный — кинжал. Но, прежде всего, сами дары…

Он взмахнул левой рукой. Покрывало с шелковым кроваво-красным шелестом соскользнуло на пол, и в руке мага вспыхнуло темно-зеленое пламя — изумруд размером с куриное яйцо, мерцающий искрами морских глубин. Публика ахнула. Макиннон бережно положил его на стоявший возле него столик, покрытый черным бархатом.

А затем взмахнул правой рукой. Соскользнувший шелк открыл взглядам поблескивавшее стальное лезвие пятнадцатисантиметрового кинжала. Макиннон держал оружие горизонтально. Левая рука опять взлетела вверх — и в кончиках его пальцев оказался белый шелковый платок.

— Лезвие кинжала такое острое, — сказал он, — что этот практически невесомый платок, упав на него, собственным весом будет разрезан пополам.

Макиннон высоко поднял платок и отпустил его. Платок медленно спланировал на клинок и мгновенно, легко соскользнул с него, разрезанный надвое. Еще одно чуть слышное «а-ах!» публики, на этот раз скорее напоминавшее прерывистый испуганный вздох. Салли почувствовала, что и сама подпала под чары фокусника. Она яростно потрясла головой и крепко сжала пальцы. Где эти люди из ложи? Может, они уже за сценой, поджидают там, за кулисами?

— Смерть, — мягко продолжал Макиннон, — смерть от этого кинжала будет такой же мягкой и нежной, как падение шелка. Подумайте о мучительных болезнях, жалком существовании в старости, беспросветном отчаянии бедности… Все это исчезнет в единый миг, навсегда! Этот дар не меньший, чем тот, первый. А может быть, и больший.

Он положил кинжал рядом с изумрудом и сделал шаг назад.

— Я должен совершить этот поступок, — сказал он, — здесь и сейчас, на этой сцене, перед лицом шестисот свидетелей. И, следовательно, буду повешен. Я это знаю. Я готов…

Он помолчал.

— Поскольку это в высшей степени необыкновенный выбор, я не жду ответа незамедлительно. Даю для решения две минуты. По моим часам.

В темноте позади него ярко высветился циферблат больших часов; стрелки показывали без двух минут двенадцать.

— Сейчас я заведу часы, — сказал он, — и буду ждать. Если за указанное время никто не предложит ответа, я заберу дары и на том закончу мое представление. Завтра я повторю предложение и буду повторять вновь и вновь, пока кто-то не примет его… Итак, посмотрим, найдется ли среди вас тот, кто решится сделать это сегодня… Мне же остается только задать вопрос… Он совсем простой: как меня зовут?

И Макиннон умолк. В театре не слышно было ни звука, кроме шипения газовых светильников и внезапного первого «тик-так», отчетливо услышанного во всех уголках зала.

Тикала секундная стрелка. Никто не двигался. Макиннон стоял как статуя, его тело было столь же неподвижно, как маска на лице. Тишина слышалась отовсюду — из публики, из оркестра, из-за кулис. Часы продолжали тикать. Люди из ложи затаились, вероятно, за кулисами, озадаченные сюрпризом Макиннона; но вечно стоять там они не будут, а одна минута уже прошла.

Ждать бессмысленно, решила Салли. Она посмотрела на Фредерика и Джима.

— Мы должны это сделать, — прошептала она, и Фредерик кивнул.

Она открыла сумочку, вынула карандаш и бумагу, которые всегда были при ней, и стала быстро писать. Рука ее дрожала; она спиной чувствовала напряжение публики, почти убежденной, что изумруд настоящий, что маг действительно воспользуется клинком, что тот, кто выйдет на сцену, окажется перед выбором — жизнь или смерть.

Минутная стрелка подкралась уже к двенадцати. Общий вдох, как шелест, как шорох, — и публика опять затаила дыхание. Салли взглянула на Фредерика и Джима, увидела, что они наготове, и встала.

— Я могу ответить, — громко сказала она.

В следующую секунду раздался бой часов, но никто этого не услышал — люди, освобождаясь от непомерного напряжения, шумели, кричали. Все головы повернулись к Салли; она видела в сумраке только белки широко распахнутых глаз.