Аватар судьбы - Анна и Сергей Литвиновы

И тогда я решил понаблюдать за его компаньоном. В ту ночь он остался дома. По расположению окон я прикинул, в какой квартире мужчина живет. В следующий раз, оставляя очередной запрос в тайнике для моего неведомого источника в КГБ, я внес этот адрес и попросил установить, кто там проживает. Через неделю мне передали ответ (опять через тайник, как шло все наше общение): прописан по адресу некий Иван Колядушкин, двадцать восьмого года рождения, беспартийный, разведенный, старший литсотрудник одного литературного журнала, член Союза советских писателей и, между прочим, поэт, автор трех поэтических сборников.

В дальнейшем я переключил слежку на гражданина Колядушкина и в течение пары недель понаблюдал за его, так сказать, жизнью и творчеством. Времени, потраченного на это, я в итоге не пожалел. Три дня в неделю мой объект отсиживал в своем литературном журнале, пару раз бывал в исторической библиотеке, дважды посещал кино и однажды – театр, провел несколько вечеров в ресторанах – ЦДЛ, Дома журналистов и в затрапезной пивной. Все его поведение, на первый взгляд, было обычным для представителя московского верхнего среднего класса тех времен. Проблема (прежде всего, для него самого) заключалась в том, что всю эту светскую жизнь он осуществлял без малейшего присутствия женщины. Больше того, если он и развлекался, то постоянно и исключительно в мужской компании. Вдвоем с одним представителем сильного пола он побывал на премьере в кинотеатре, с другим – на спектакле в театре сатиры, и, наконец, в ресторан Домжура он пригласил все того же анестезиолога Петюню из кремлевской клиники. Помимо этого двое мужчин плюс все тот же Петюня после свиданий оставались в его квартире допоздна.

Хочу вам напомнить, дорогой Алексей (продолжил старый русский американец), ведь вы тех времен не застали, что тогда в советской стране гомосексуализм был не просто порицаемым (каковым, как я понимаю, он остается здесь и поныне). В ту пору человек, уличенный в мужеложестве, реально мог схлопотать срок – пять лет лишения свободы, и вся его жизнь и карьера улетали коту под хвост. Я решил на этом сыграть.

За восемь лет жизни в столице я обзавелся многими друзьями-приятелями. Этому способствовал мой общительный характер, а также советы моих учителей из Лэнгли – как можно чаще бывать на виду и обрастать как можно большим количеством связей, потому что никогда не знаешь, кто и почему сможет вдруг оказаться тебе полезным. Один из моих однокурсников имел очень подходящее (для моих целей) место работы. Его контора, будучи филиалом некоего советского учреждения, помещалась на первом этаже старинного жилого дома. Переделанная при социализме из когдатошней барской квартиры, она представляла собой четыре комнаты, расположенные одна за другой, покоем. Мой приятель сидел в самой первой комнате. У него же имелись ключи от помещения целиком. По вечерам он запирал всю анфиладу комнат. По правилам ключи требовалось сдавать на вахту, однако она находилась в другом корпусе, и он обычно ленился и этого не делал, а местные режимщики смотрели на нарушение сквозь пальцы. По утрам, правда, ему требовалось прибыть на работу минут на сорок раньше положенного, чтобы отворить помещение и запустить туда уборщицу. Приятель мой не скрывал, что собственную недисциплинированность он порой использует в личных целях: приводит по вечерам на службу любовницу – в одной из комнат учреждения располагался старый, продавленный, дореволюционный диван.

У данного места имелось, в моих глазах, еще одно достоинство: оно располагалось буквально в двух шагах от ежемесячника, в котором служил мой объект Колядушкин. Мне помогло и то, что он, как и положено человеку творческой профессии, засиживался на службе допоздна – когда мой приятель уже давно запирал свое учреждение. В намеченный день я попросил у товарища ключ – за бутылку коньяка и обещание рассказать пикантную историю он охотно мне его предоставил. В комнате, которой начиналась контора, я быстренько прибрался, не оставив на столах ни единой бумаги. Все, что могло выдать мирный характер организации, – тома проектной документации, арифмометр, счеты, железный чайник – попрятал в шкафы. Больше того! Я приобрел в «Книжном мире» на улице Кирова портрет Дзержинского – вот уж не думал, что когда-нибудь потрачу собственные два рубля девятнадцать копеек на изображение рыцаря революции, предтечи сталинских заплечных мастеров! Портретом Дзержинского я временно заменил мирный пейзаж на стене учреждения. И потом тщательно задернул гардины, а настольные лампы отрегулировал так, чтобы при включении они сразу ослепляли вошедшего. После этого я замкнул помещение и отправился караулить свой объект.

Колядушкин вышел из подъезда литературного журнала в половине десятого, в самом радужном настроении, что-то насвистывая. Не иначе как предвкушал очередное свидание. Я подошел к нему – выглядел я внушительно и неприступно. Именно такими, мне кажется, представляют себе простые советские люди сотрудников тайной полиции. «Гражданин Колядушкин?» – я сунул ему под нос свое якобы удостоверение. Я не стал связываться ни с умельцами из Лэнгли, ни с моим тайным источником из советских спецслужб, чтобы мне предоставили настоящую или аутентичную ксиву советской госбезопасности. Это удостоверение я нарисовал сам, исходя из своего вкуса и представлений. И полагал (как оказалось, совершенно справедливо), что Колядушкин перепугается настолько, что ему не будет никакого дела до того, каким шрифтом выведено в удостоверении имя капитана Арефьева.

– Да, я Колядушкин, – пролепетал бедный поэт.

– Пройдемте, – молвил я. Тот перепугался еще больше. Страх перед органами госбезопасности к тому времени еще отнюдь не выветрился из простых советских людей. К тому же каждый или почти каждый житель державы с гордым названием СССР был поставлен властями и законами в такое положение, что его всегда было за что посадить. Гомосексуализм, конечно, ужасная провинность, однако если бы не она, все равно почти любого можно было взять – за антисоветский анекдот, или мелкое хищение (унес с работы стопку бумаги), или тунеядство. Когда я, храня суровое молчание, довел старшего литсотрудника до подготовленной мною конторы, страх выел его почти до сердцевины.

В импровизированном офисе я дозволил ему сесть, устроившись напротив. Лампа била ему в глаза. Я сказал, что мы, имея в виду тайную полицию, в курсе всех его мужеложеских похождений, однако не собираемся возбуждать против него никакого дела по соответствующей статье. Тут он не мог поверить в собственное счастье и, по-моему, готов был пасть передо мной на колени и целовать мои ботинки.

– Пока не собираемся вас сажать, – подчеркнул я. – Однако меня интересует ваш подельник, гражданин (я назвал фамилию Петюни). Знаете такого? – Колядушкин мелко закивал. – Встречались с ним в интимной обстановке? – Он продолжал кивать. – Пишите на него подробные показания, – сказал я.

– А что писать? – с готовностью вопросил поэт.

– Я вам продиктую. Я, такой-то, являясь активным гомосексуалистом, нахожусь в извращенных отношениях сексуального характера с таким-то (фамилия, имя, отчество Петюни). А дальше – подробности. Когда, где, сколько раз.

Хоть эта операция оказалась моим первым настоящим активным мероприятием, несчастного гомосексуалиста я расколол и завербовал настолько просто и быстро, что особого удовлетворения или довольства мне мое достижение не доставило. Я испытывал лишь чувство брезгливости и отвращения – не по отношению к девиациям Колядушкина, а к тому, сколь легко он и сам во всем сознался, и сдал своего приятеля. Я взял с бедного поэта подписку о неразглашении и отпустил его подобру-поздорову. После этого я снял со стены Дзержинского (он мне еще мог пригодиться) и вернул на столы затрапезной проектной конторы счеты, арифмометр и тома мирной документации. Теперь мне следовало подготовиться к вербовке Петюни.