Божья Матерь в кровавых снегах - Еремей Айпин

— Роман!.. Роман, ты слышишь меня?!

Сын медленно поднял веки. В его глазах уже не метались яростные живые огоньки. В них стояла смертная тоска, сжавшая материнское сердце до дикой боли.

— Тебе холодно? Давай малицу надень!.. — в отчаянии прошептала Мать.

Она хотела поднять сына, чтобы вытащить из-под него малицу, но по его лицу скользнула такая боль, что она тотчас же опустила его на снег. Сквозь пальцы его правой руки, сжимавшей бок, проступила кровь. «Нужно перевязать и укрыть его!» — мелькнуло в голове Матери, и она уже собралась было бежать к нарте за перевязочным материалом и теплой одеждой, как сын взглядом остановил ее. Он разлепил спекшиеся губы и, с трудом выталкивая слова, тихо спросил:

— Мама, а наш Верхний Отец возьмет меня к себе на Небесное кладбище?

И Мать, почувствовав, что ему нельзя перечить, торопливо, ибо спешила к нарте за теплыми вещами, уверила его:

— Конечно, возьмет. Он забирает туда воинов и всех лучших людей, кто не своей смертью уходит из жизни. Ты ведь знаешь об этом…

— А-а, хорошо… — выдохнул сын.

— Ты тут немного потерпи, — сказала Мать. — Я сейчас, мигом — до нарты и сразу обратно. Перевяжу — и тебе полегчает. Ну, потерпишь немного без меня?!

Лицо сына немного вроде бы посветлело, а глазами он будто сказал «да». Матерь тут же сорвалась с места.

Глянула, а нарта уже возле противоположного берега озера. Вожак Угольный, прихрамывая на переднюю правую ногу, пытался увезти нарту с младшими детьми в прибрежный лес. Видно, осколком огненного камня перебило вожжу, и раненый Угольный поспешил укрыться под соснами бора от назойливой железной птицы, больно бьющей горячим клювом. Но у берега огненный камень сразил правого пристяжного быка, Молочного. И теперь вожак уже не мог тянуть всех — и нарту, и своего подбитого младшего брата. И встал. «Вот умник, вот умник», — машинально отметила Матерь.

Она догнала упряжку, завязала обрывок вожжи, быстро собрала тряпки на перевязку, схватила лебяжью ягушку-одеяло и, бегло оглядев младшеньких Савву и спустившуюся с нарты Марию — не задеты ли осколками, не нуждаются ли в помощи, — бросилась обратно к старшенькому Роману. Но опоздала. Пока она ходила — оборвалось его дыхание. Из приоткрытых уголков рта стекала кровь, оставляя две полосы. Его болотно-зеленые глаза, еще не успевшие покрыться сухой пленкой, были устремлены прямо вверх, на весеннее голубое небо, словно там он высматривал свое будущее Небесное пристанище, о котором спрашивал Маму перед самой кончиной.

Вот туда и ушла душа старшенького Романа, пока Матерь бегала к нарте.

Матерь опустилась на землю у изголовья сына, закрыла ему веки, навечно отняв от его любознательной и озорно-болотной зелени глаз весь мир с последним ярким весенним днем, замотала его лицо и голову своим платком, завязала уголки под его подбородком. Потом надела на него малицу, застегнула ремень с ножнами на правом боку, сложила ему на груди руки, одетые в рукавицы.

Делая все это, Матерь глухо рыдала-приговаривала:

— Мой последний кормилец,

Мой последний защитник,

Мой последний воин,

На кого ж ты нас оставил?

На кого ж ты нас покинул?

Куда ж я теперь с твоим неоперившимся братиком?

Куда ж я теперь с твоей неоперившейся сестренкой?

Как мы без тебя дорогу к дому найдем?

Как мы без тебя эту дорогу одолеем?

Кто ж нам рыбу озерную наловит?

Кто ж нам рыбу речную добудет?

Кто ж нам зверя-птицу принесет?

Мой миленький ребеночек!..

Моя миленькая кровинушка!..

С этими рыданиями-причитаниями, все продолжая разговаривать с сыном, Матерь закидала комьями снега окровавленный наст дороги. Человеческую «светлую», «яркую», то есть кровь, не должны видеть ни Солнце, ни Луна, ни Небо, не должны клевать-крошить ее вместе со снегом ни глупые птицы, ни неразумные звери.

Потом она осторожно положила тело сына на шкуру и волоком, тяжело потянула ее к берегу озера, в сосны, где она соорудит ему последнее земное пристанище. Она прошла мимо одинокой упряжки с хромым вожаком и убитым пристяжным, которых подбил-таки проклятый аэроплан. После, как в тумане, плохо соображая, но все делая так, как нужно, машинально освободила от упряжи убитого Молочного, при этом отметила, что пристяжной принял на свой бок все осколки от огненного камня. Он прикрыл собою детей на нарте, спас их. Конечно, так вышло в силу обстоятельств, как бы невольно, но все равно она благодарно провела рукой по остывающему «лицу» старого оленя. Затем на одном хромающем быке она притянула нарту под сосны, где начала устраивать привал. Перевязала рану на ноге вожака Угольного, сняла с него лямку и на поводке привязала за сосенку на целине — пусть копает и достает себе ягель. Развела костер, повесила над ним чайник. Утоптала снег для лежанки, нарубила туда соснового лапника и постелила шкуру. На шкуру поставила люльку с Саввой, а рядом посадила няньку — младшенькую Марию. Сначала нужно накормить детей, а потом надо будет собрать в последний путь погибшего старшенького.

Вечером, когда Матерь готовила для детей постель, Мария вдруг сказала:

— А меня железная птица тоже клюнула.

— Как?! Куда?! — изумилась Мать.

— Вот сюда, — и девочка показала на бедро.

— А почему сразу не сказала?!

— Не больно было.

Матерь немного успокоилась, когда, осмотрев рану, присыпала ее пеплом и забинтовала. Она оказалась неглубокой, и кровь на ней давно уже запеклась. Но под утро Матерь проснулась от стонов Марии.

— Что с тобой? — спросила Мать.

— Мне жарко, Мама.

Матерь приложила руку к ее лбу. У девочки был жар.

— Только не вздумай болеть, доченька! — взмолилась Мать.

Она встала и, тяжело ступая, собирая сухие сосновые сучья для костра, сквозь наворачивающиеся слезы все вопрошала:

— Почему огненный камень красных мое тело не заберет?! Почему огненный камень красных мою душу не заберет?!

Но над ней только безмолвное небо, только безмолвные снега.

Волчица-мать плакала беззвучно и без слез.

…В тот день аэроплану-лазутчику не повезло: не сбросил огненные камни, никого не прибил, не навел ужас, не напугал до смерти. Это уже был непорядок. И поэтому летун очень обрадовался, когда увидел внизу на чистине волчью семью.

Волчица-мать лежала на животе, подставив теплым лучам весеннего солнца голову на вытянутых передних лапах. Перед ее прикрытыми холодными глазами проплывали картинки этой зимы. Война хорошо кормила ее семью. То попадутся туши убитых в перестрелках оленей, то остатки всякой еды на местах привалов и ночевок, то брошенные селения, где всегда есть чем поживиться. Красные не трогали волчью семью — им было не до волков.