Рассказы веера - Людмила Третьякова

Княгиня вздохнула:

– Будет тебе: «мундир, мундир». Проводи в большую гостиную.

...Варвара Александровна тихо вошла в комнату, остановилась на пороге и стала внимательно вглядываться в посетителя. И он, до того смотревший в окно, как будто почувствовал ее взгляд, обернулся и с улыбкой шагнул к ней.

Княгиня всплеснула руками:

– Павлуша! Павел Андреевич!

Шувалов склонился к ее руке, а она чуть отступила назад, оглядела гостя, его ордена, блестевшие на сукне мундира, и, показывая на них, воскликнула:

– О господи! Когда же? Ах да что там: наш пострел везде поспел!

– Я от государя, дорогая Варвара Александровна, – точно оправдываясь за свой щегольской вид, сказал Шувалов. – Решил вас повидать: не забыли ли меня? Завтра уезжаю. Насколько – Бог весть...

– В Глухов? – поинтересовалась княгиня, указывая гостю на кресло. – Матушка ваша, помнится, говорила, что вы там полком командуете.

– Командовал, вернее. – Шувалов, качнув головой, вздохнул. – Теперь вот иное. В Европу государь посылает.

Они стали беседовать. Взволнованная и обрадованная этим визитом, Варвара Александровна хотела лишь одного – чтобы гость обошел стороной тяжелую для нее тему.

Шувалов, словно поняв это, не задавал никаких вопросов, удовлетворяясь тем, что княгиня рассказывала сама и что желала знать о нем.

Только под конец, поняв, что у Шувалова перед отъездом немало дел и надо завершать разговор, Варвара Александровна упомянула о внучке:

– Жаль, Павел Андреевич, не застали вы мою мадемуазель. Кузина со своей детворой заезжала, взяла Вареньку ледоход на Неве смотреть. Восьмой годок ласточке моей пошел. Тиха и робка – не в бабушку. Я ведь тоже уезжаю. В Москву. Нет мне покоя. – И вдруг, словно на что-то решившись, она поднялась: – Пойдемте же, мой друг.

Княгиня под руку повела гостя по узкому коридору и у самого его конца толкнула белую крашеную дверь. Обе створки разошлись. Шувалов увидел перед собой портрет молодой незнакомой ему женщины. Но чем больше вглядывался, тем память настойчивее подсказывала ему, кто именно изображен на портрете. Он уже не сомневался. Почувствовав сквозь сукно мундира, как мелко дрожат пальцы княгини, унизанные перстнями, Шувалов опустил на них свою большую теплую ладонь.

* * *

В Москве житье заладилось.

Шаховская очень скоро ощутила на себе благотворное влияние этого города – спокойного, умиротворенного. Здесь все оставалось на своих местах, как ей помнилось смолоду. Будто зачарованная, ходила она по громадному отцовскому дому, останавливалась у тяжелых рам с потемневшими полотнами, брала в руки вещи, памятные еще с давних пор, и с суеверной радостью чувствовала, что та острая боль, которая доводила ее до крика, стала как будто ослабевать.

Да, здесь, как говорится, даже стены лечили: Москва была не просто другим местом, а родиной. Спасительная память воскрешала в душе Варвары Александровны образы далекой юности: отчий дом, что белел на одном из семи холмов Первопрестольной, над самой Москвой-рекой, дедовы и родительские могилы возле их строгановского храма в Котельниках, сады везде и всюду. Это был тот позабытый мир, что без обид и досады ждал ее эти долгие годы.

Единственное, чего хотелось княгине, о чем сейчас страстно она мечтала, – это остаться одной в полусумрачном отцовском храме и, чувствуя коленями холод чугунных плит, рассказывать, захлебываясь слезами, про себя все-все. Как прельстили ее безмятежность, удобство и разного рода приятности чужого края, как овладела ею тщеславная мысль о дочкином возвышении и о страшном грехе Лизы, в котором, как ни крути, повинна и она. Во всем этом, неприятном и горьком, теперь надо было открыться Тому, кто и без ее причитаний знает все: Он – забытый ею.

...Только раз за годы жизни на чужбине, которая так ей нравилась, что-то вроде укоризны остро, до испуга, коснулось ее сердца.

Это случилось, когда они с Лизой путешествовали по Фландрии. Гуляя в песчаных дюнах, набрели на одиноко стоявший большой деревянный крест с образом Спасителя в центре. Преклонили колени, прочитали «Отче наш». Подняв глаза и приглядевшись, Варвара Александровна заметила на кресте выдолбленные почерневшие, но не вытравленные временем слова:

Я – Свет, а вы не видите Меня.

Я – Путь, а вы не следуете за Мной.

Я – Истина, а вы не верите Мне.

Я – Жизнь, а вы не ищите Меня.

Я – Учитель, а вы не слушаете Меня.

Я – Господь, а вы не повинуетесь Мне.

Я – ваш Бог, а вы не молитесь Мне.

Я – ваш лучший друг, а вы не любите Меня.

Если вы несчастны, то не вините Меня.

Помнится, она все оглядывалась и оттого спотыкалась, когда они с Лизой уходили. А ведь ей хотелось вернуться, что-то сказать, объяснить, попросить прощения. Но, не желая смущать дочь, она подавила свое желание, и, когда оглянулась в последний раз, креста уже не было видно.

* * *

Портрет Лизы, конечно, взяли с собой и разместили в небольшой комнате, уютной и теплой, где на подоконнике взяла манеру греться под апрельским солнцем рыжая с белым кошка – настолько безмятежно спокойная, что даже на скрип двери не поднимала голову и лишь чуть-чуть приоткрывала глаза.

Когда-то огромный строгановский дом на одном из московских холмов был виден едва ли не от Кремля. Нынче он спрятан «высоткой» на Котельнической набережной. Однако, обойдя ее со стороны Москвы-реки, можно по тропинке добраться до стен, которые две с лишним сотни лет безмолвно наблюдают течение московской жизни с ее бедами, радостями и где взяла начало история, рассказанная в этой главе. Правда, более эффектно это когда-то одно из самых больших зданий Первопрестольной смотрится со стороны Гончарной улицы. В доме, построенном Строгановыми и сменившем немало хозяев, сейчас размещается крупный банк, для которого старая ограда из толстых кованых прутьев с железными наконечниками, понятно, дело не лишнее. Ограда эта старинная, подлинная, а потому достойна внимания.

Московская неспешная жизнь навела княгиню на мысль подумать о собственном здоровье. Не для себя – для внучки. Заболей она или умри – что будет?

Правда, отец девочки, князь Петр Шаховской, которого врачи приговорили к неминуемой смерти, совершенно оправился от чахотки. Через некоторое время после гибели Елизаветы Борисовны он сочетался новым браком. (В будущем же он стал отцом четверых детей, почти на полстолетия пережив первую жену.)

Так что вся ответственность за внучку лежала на бабушке. Вот почему в своих молитвах Варвара Александровна просила Господа о здравии. А ведь сама была ленива на этот счет! Но через великую неохоту взялась: и к травникам ездила, и питалась с осторожностью – лишнего куска, как злого врага, боялась.