Мобилизованная нация. Германия 1939–1945 - Николас Старгардт

Словно бы молчаливо признавая истинное положение дел с этим запретом, германское радио регулярно снабжало население собственными комментариями, высмеивая и опровергая заявления британских или французских вещателей. Жадные до информации, люди подбирали листовки, миллионами сбрасывавшиеся с самолетов британских ВВС той зимой, хотя и вовсе не обязательно верили написанному. В Эссене Карола Райсснер негодовала от возмущения. «Они явно стараются зажечь народ, – писала она родственникам, добавляя с уверенностью: – Это, очевидно, еврейские уловки». Подозрение шло от сердца, потому что женщина на протяжении многих лет только и слышала о еврейских манипуляциях и кознях с целью добиться влияния и власти над Германией. Немецкое радио прозвало Черчилля «Лорд Враль», а то и высмеивало его как W. C. Проигрывание широко известной песни Первой мировой «Ибо мы выступаем против Ан-гли-и» в конце новостных выпусков имело столь громкий успех, что сделалось чем-то вроде позывных немецкого радиовещания[167].

В общем, добиться исполнения запрета на слушание иностранного радио получалось лишь частично. 18 ноября 1939 г. одного молодого офицера гестапо из Кобленца отправили разбираться с доносом на незаконное слушание радиовещания в маленький городок на западном берегу Рейна. Обвиняемый, Арнульф В., как доносили, каждый вечер слушал немецкую службу Радио Страсбург. Что совсем плохо, во времена Веймарской республики он был вожаком местных социал-демократов, а к тому же, как поговаривали, позволял себе заведомо порочащие комментарии в отношении правдивости не только немецких новостей, но и высказываний самого фюрера. Арнульфа арестовали, привезли в Кобленц и допрашивали до тех пор, пока он не признался, что несколько раз слушал французскую станцию. Гестапо посадило его под замок на три недели, а тем временем расследование продолжалось. Сотрудники провели обыск в его квартире, где изъяли приемник и кое-какие старые социал-демократические материалы. В местной ячейке нацистской партии подтвердили, что нарушитель, как и многие бывшие социалисты, мало занимался партийными делами и почти не участвовал в актах благотворительности. К тому же он часто ссорился с женой. Вместе с тем его работодатели давали ему хорошую характеристику, при этом он являлся обладателем многих наград и четырежды раненным ветераном Первой мировой войны. Последние два факта в итоге и выручили обвиняемого, когда через десять месяцев, в сентябре 1940 г., состоялся суд, где его оправдали по всем статьям. Еще одним веским аргументом в пользу Арнульфа В. стало в конечном счете то обстоятельство, что нажаловался на него шурин, причем после крупной семейной размолвки. Гестапо всегда старалось не допускать использовать себя в подобных случаях в качестве инструмента мести и побуждало Особый суд не принимать во внимание доносы, например от поссорившихся деловых партнеров, пусть обвиняемый даже и состоял когда-то в рядах коммунистов. К 1943 г. всего 3450 человек подверглись наказаниям за слушание иностранного радио[168].

Когда офицеры гестапо начинали тонуть в протоколах опросов соседей, родственников и работодателей при попытках установить, являлся вчерашний коммунист или социал-демократ «врагом», подлежавшим изъятию из «тела нации» хирургическим путем, или же верным «соотечественником», просто попавшим в плохую компанию в 1920-х гг., службисты выработали странную практику – одновременно произвольную и последовательную. Произвольную в наложении разных наказаний на разных людей за те же самые проступки, а последовательную в том, что гражданские и военные судьи и гестапо – все старались выносить приговоры скорее на основе «характера» нарушителя, чем самого проступка. Изменения в уголовном кодексе, внедренные в период между декабрем 1939 г. и февралем 1941 г., демонстрировали явный переход от преступления к преступнику: речь больше не шла об убийстве, преступлениях на сексуальной почве или рецидиве, но все больше об «убийцах», «лицах, совершивших сексуальные преступления» и «закоренелых преступниках»[169].

Никто бы не посмел обвинить нацистов в мягкости по отношению к преступлению. Когда германский рейх собрался на войну, под охраной в государственных институтах находились 108 000 заключенных плюс еще 21 000 человек в концентрационных лагерях. К концу войны тюремное население выросло вдвое, а число содержавшихся в концентрационных лагерях достигло 714 211 человек. Сколь бы ни печально выглядела статистика, на начало войны Германия вполне выдерживала сравнение со Швейцарией, Финляндией и Соединенными Штатами в отношении пропорции заключенных к населению, занимая в делах наказаний крайний сектор международного применения закона; при этом Англия, Франция, Бельгия и Нидерланды отправляли под замок куда меньшее количество своих граждан. Если брать для сравнения нацистский террор в Польше со всеми его методами массовых казней, коллективных карательных акций и тотального изгнания, получается, что гитлеровская политика на домашнем фронте оставалась довольно выборочной и основанной на рассмотрении конкретных дел, по которым привлекались отдельные лица. По меньшей мере до 1943 г. на «нормальную» систему государственных тюрем и государственных же общественных исправительных учреждений приходилось больше правонарушителей, чем на сугубо нацистские структуры, такие как концентрационные лагеря СС, подавляющее большинство узников которых составляли представители расовых противников Германии, в первую очередь польские, а позднее советские граждане[170].

В границах самого рейха наиболее радикальные и жестокие акции разворачивались на момент вспышки военного пожара как будто втихаря на заднем дворе. Речь идет об уничтожении обитателей психиатрических приютов Германии. Как и в случае отказников от призыва по соображениям совести, убивать психически больных начали сразу после начала враждебных действий и продолжали до самого их окончания в мае 1945 г., при этом количество жертв составило по меньшей мере 216 400 человек, превысив таким образом даже численность уничтоженных режимом немецких евреев. Причем основными исполнителями являлись не четко очерченные нацистские институты вроде Главного управления имперской безопасности Гиммлера, которое заправляло делами в области расовой политики в Польше. Нет, этим занимались врачи и чиновники, служившие в обычных учреждениях здравоохранения и в местной администрации[171].