Мораторий на крови - Марк Фурман

Ему вспомнилось мудрое латинское изречение «placeat diis’» — «если будет угодно богам». Без веры жить нельзя. «Люди верят Великим, но хотели бы иметь от них и какие-то гарантии», — подумалось Анатолию…

Следующим днем он улетал из Израиля. Накрапывал мелкий стеснительный дождик, первый за все минувшее лето. Ну, а о том, как его по-крупному досматривали в аэропорту имени Бен-Гуриона, Фальковский в своем дневнике уже написал.

Пока дежурный надзиратель возился с замком, отстегивая закрепленные нары, Дамзаев в прострации прислонился к противоположной стене. Пошел третий день, как из камеры увели Милославского. Теперь Дамзаев осознал, что им было относительно сносно вдвоем. За разговорами время текло быстрее, каждый прошедший день не казался бесконечно длинным.

Наконец надзиратель отомкнул замок, грубо сколоченные нары с грохотом упали вниз. Террорист в изнеможении свалился на жесткие доски, свернув вдвое, подложил под голову свалявшуюся подушку. «И куда делся Георгий? — бился в голове вопрос. — Если его подвели под вышку, то по поведению охраны я мог об этом догадаться… Хоть бы подсадили кого в камеру, — размечтался Дамзаев. — С любым можно ужиться, перекинуться парой слов, о чем-то поговорить перед сном…» Неизвестность угнетала его не меньше, чем ожидание расстрела.

Дамзаев вспомнил, как в горах, в пещере Чатырмакского ущелья, готовили террористов-смертников. Всего в их группе было четырнадцать человек. Они рассаживались на холодном земляном полу, со скрещенными по-мусульмански ногами, на расстоянии нескольких метров друг от друга. Напротив боевиков стояли на возвышении три барабана — малый, средний, большой. После молитвы во имя Аллаха начиналась сама тренировка.

Вначале медленно, ритмично начинал звучать маленький барабан. Через несколько минут к нему подключался средний, удары становились все громче и чаще. Барабанщики-ударники были мастерами своего дела, ходили слухи, что их за большие деньги специально арендовали у какого-то африканского племени. Когда ритм ударов превращался в сплошную какофонию, подобную грохоту водопада или сходу горной лавины, подключался диаметром в добрый метр большой барабан. Гул нарастал, голова и уши раскалывались от разрушительных децибелов, лицо краснело, глаза наливались кровью. И тут, где-то минут через сорок такой ударной обработки, мозг переставал воспринимать происходящее, сознание почти отключалось.

Тогда к каждому подходили специально отобранные бойцы. Следовал град ударов в разные, однако отнюдь не шокогенные части тела — в грудь, спину, конечности, дозированные, в меру осторожные, в голову. И происходило удивительное: сознание постепенно возвращалось, но боль почти не воспринималась. После такого «наркоза», этот чисто медицинский термин употреблял их руководитель, опытный врач-психиатр из Ливана Аджид Ихаб, им показывали документальную кинохронику из мировых архивов террористов. Взрывы на улицах, в зданиях, машинах, перемежаемые кровью, видами изувеченных обезображенных тел, криками жертв, сиренами «Скорой помощи» и полицейских автомобилей. Среди отобранного материала встречались кадры, известные всему миру.

И так — около трех часов. После обеда, краткого отдыха и физической подготовки, где, избивая друг друга, они отрабатывали рукопашные приемы нападения и защиты, ближе к вечеру барабанная тренировка с избиениями повторялась.

…Так, отключаясь от дум, под грохот барабанов в сознании, Дамзаев задремал. Спал он недолго, вскоре надзиратель разбудил его грубым толчком в грудь, заставив встать, замкнул на запястьях наручники. Вслед за этим на его глазах оказалась повязка из плотной материи, завязанная сзади тугим узлом.

— Вперед, и на выход! — раздалась властная команда.

«Неспроста в ночь повели. Но Аллах со мной…» — мелькнула мысль у Дамзаева, успевшего разглядеть в темном зарешеченном оконце желтоватый лунный серп и одинокие звезды.

Вскоре после прилета Фальковского из Израиля в университете, по инициативе руководства вуза и еврейской общины Тригорска, состоялась научная конференция, посвященная истории холокоста, — одной из самых страшных страниц Второй мировой войны.

Открывая конференцию, президент российского фонда «Холокост» Алла Гербер сказала:

— Слово «холокост» греческого происхождения и означает «всесожжение» (т. е. форму жертвоприношения в древности, при которой животное полностью сжигалось). Впервые этот термин был использован в 1963 году в статье об Освенциме, затем он быстро вошел в употребление в странах мира со значением «катастрофа еврейского народа». Так стали называть уничтожение нацистами порядка 6 миллионов евреев в годы войны. Считается, что 3 миллиона из них приходится на граждан союзных республик СССР, оккупированных немцами. Именно эта кровавая цифра — 6 миллионов, основанная на показаниях как самих подсудимых, так и их ссылках на Гитлера и Эйхмана, впервые приводится в приговоре над главными военными преступниками на Нюрнбергском процессе.

История вопроса такова, что, хотя на Западе термин «холокост» стал общеизвестным, в СССР, вплоть до перестройки, говорить о нем было не принято. И не случайно пронзительная поэма Евгения Евтушенко «Бабий Яр» вызвала негодование и в Кремле, и у антисемитов во всем мире.

В качестве одного из докладчиков выступил на конференции и Анатолий Фальковский. Журналист рассказал об удивительной судьбе своей тети, потерявшей в годы войны любимого мужа и спасшейся от смерти благодаря офицеру-румыну из вражеской армии. Затем, освещая итоги конференции, Фальковский написал о благородстве человека, спасшего еврейскую девушку. Его очерк под названием «Автобус на Бухарест» был опубликован в «Вечернем Тригорске» и центральной прессе.

АВТОБУС НА БУХАРЕСТ

«Среди фотографий нашего семейного альбома, относящихся еще к довоенной поре, была одна из самых дорогих, — начал свою статью Анатолий. — Снимок, размером чуть больше почтовой открытки, исполнен мастером-фотографом, он отлично сохранился, разве что пообтерся у уголков. Он и она, жених и невеста, элегантная пара в свадебных туалетах той поры. Девушка с белой вуалью поверх головы, в облегающем платье, подчеркивающем стройную фигуру, и жених в темном смокинге, светлой бабочке и лайковых перчатках просто неотразимы! Эти молодожены — мой дядя Суля и его жена Ида в 1940-м, за год до начала войны.

Любовь их оказалась яркой и романтичной. Родной брат моего отца встретил красавицу из Бухареста на морском курорте, привез ее к себе в Черновцы, с тех пор Суля и Ида не разлучались. Начало войны застало нашу семью врасплох. В провинциальных Черновцах среди евреев даже ходили слухи о весьма лояльном отношении к ним немцев. Дед Анатолия Иосиф и его старший сын Даниил решили остаться в городе, но мой папа и Суля, которым знакомый полковник-танкист рассказал об истинном положении дел и зверствах фашистов, отправились с семьями в Одессу. Переубедить деда и Даниила им не удалось, и больше мы их никогда не видели. Их поныне свято хранимые имена ушли в никуда, канули в вечность.

Неподалеку от Одессы шли жестокие бои, там пути отца и дяди с тетей Идой разошлись. Последним эшелоном, под бомбежками, наша семья вырвалась из приморского города на восток, на платформе с углем мы доехали до Урала. О судьбе Сули и Иды ничего не было известно, и лишь спустя полвека, уже после перестройки, отыскались ее следы в Израиле. Недавно я встретился со своей тетей и услышал фантастическую историю о судьбе еврейской девушки, которую в первые дни войны сам Господь спас от неминуемой гибели.