Богемная трилогия - Михаил Левитин

…Да, я пропал, да, я пропал навеки-и-и! И густая ария Каварадосси крутила голову такими восторженными мыслями, такими неисполнимыми делами, что он слегка прикрыл глаза крылом.

А менее патетично не можешь? Я все могу, но не хочу. Так, значит, есть великая любовь! Она клубится от тебя на расстоянии, не хочет знать, что ты не виноват. Так вот какая ты, великая любовь, а я-то думал, что ты умерла вместе с пафосом. Я похоронил Пафос и эту профурсетку Патетику и ушел.

…Всем, кто меня найдет, — награда. И хлынули лавиной с гор. Это ведь я пропал, я. А награда ждала посреди комнаты, на стуле, в огромной океанской раковине розовый котенок, полуслепой и квелый. Это рождение Бога, пока еще слепого, но погладьте, и вот он таращит глазенки, пытается провернуть буравчики, и взгляд его принесет вам счастье.

…Родился Бог, пока еще слепой, а вы рукой по шерсти проведите, и вот уже глазенки он таращит, чтобы взглянуть на вас как Бог и осчастливить.

…По-королевски вас благодарю, вы потрудились, люди дорогие, и с той поры, как вы зачем-то пошли меня искать, я благодарен вам.

…Желающие погладить мои яйца звоните по телефону 1544017 Сванидзе Игорю Самуиловичу.

Провернув весь этот фарш, старик удовлетворенно хмыкнул и понял, что Лиза уже давно вышла из института и стоит рядом, разглядывая его.

— Я говорил сам с собой? — спросил старик.

— Это не важно, вы хотели меня видеть?

— Ты дочь Михаила, я всегда хочу тебя видеть. Здравствуй, Лизонька, — он взял ее руку и поцеловал, рука показалась послушно вялой.

Старик встревожился:

— Ничего, что я отвлекаю тебя от занятий, мне нужно было видеть тебя.

— Дядя Георгий, мама говорит о вас плохо…

— Да, да, я знаю, но разве о ком-нибудь она хорошо говорит?

Тут девушка задумалась. Видно было, что думать она умеет глубоко и крепко. Что-то в словах старика убедило ее.

— Вы хотели мне что-то сказать?

— Да. Что я люблю тебя, что ты дочь Михаила, значит, и моя, не перебивай, мама здесь ни при чем, я выполняю волю покойного, ты знаешь, последние минуты я был с твоим отцом, и ты не думай — это были не худшие наши с ним минуты, а у нас было много, очень много хорошего. Вот. — Старик достал из кармана кольцо, огромный опал в золотом ободке. — Не знаю, богатство ли это, но это память.

— Я не возьму, дядя Георгий.

— Отец завещал тебе, он сказал — пусть хранит, а оно будет хранить ее, опал — твой камень, это кольцо сделал твой отец, оно выглядит как старинное.

— Но мама…

— Мама не поймет, она понимает сейчас только свое горе, маму посвящать необязательно, это не обман, я знаю — ты не любишь и не умеешь обманывать, просто поднимется шум — кто, откуда? А отец передал мне эту вещь в тишине, даже птицы не сумели подслушать нас.

— Хорошо, я возьму, — подумав, сказала Лиза.

— И спрячь, — благодарно сказал старик. — А когда ты получишь право носить отцовский подарок открыто — приходи ко мне. Никакой беды не случится с тобой, если ты посвятишь меня вовремя, ты знаешь, я умею отводить зло.

Когда старик говорил долго, речь становилась гортанной, набирала силу, уходила в высоту.

Ей хотелось верить ему, отец верил, и ей хотелось, но имя старика в их доме было сопряжено с такой любовью и с такой гадостью, что невозможно было разобраться. Когда мать хотела обидеть отца, она кричала, что друг его — сифилитик и он непременно заразит его сифилисом, сначала отец пресекал оскорбления, потом махнул рукой. Лиза слышала много хорошего о нем от отца, но больше ее интересовало не что он говорил, а что думал о нем. Незадолго до болезни отца, живя вне дома в Москве, она вдруг поняла, что любит отца до сокровенного в нем и не успокоится, пока не поймет это сокровенное. Собственно, она и была — отец. Так говорила мама, когда хотела обидеть, говорили все, кто знал его раньше.

Кого за это благодарить, Лиза не знала. Всю жизнь она прислушивалась к этой благоговейной тишине, которая называлась ее отцом, и хотела жить в ней. Он был тихий человек, тихий человек, который умел делать все. Реставрировал мебель, делал богатые украшения, собирал картины. И все эти умения открылись ему, когда он был уже очень-очень зрелым человеком, и открытием этим он обязан был Георгию. Именно Георгий сбил его с нормального жизненного пути.

— Что же он сделал, папа?

— Он объяснил мне красоту вещей.

И с этой минуты полетело к черту все спокойствие мамы, если оно вообще было когда-то в природе, это спокойствие. Она стала женой ювелира, богача, как считали в городе, а значит, все ночи ждала обысков и арестов. Жизнь стала совсем невыносимой, с каждой новой отцовской затеей чахла мама и ломала руки, покупки для себя ограничила, Лизе даже пощеголять в новом было нельзя, чтобы что-нибудь не подумали, и в то время как бедные люди жили богато, они, богатые, жили скупо и бедно, ничего у них не было, кроме отцовской тишины, в которой возникали волшебные вещи.

Однажды отцу принесли несколько маленьких бриллиантов из патриархии, он делал что-то на заказ самому патриарху, это было почти официально и очень лестно, но мама так дрожала, что, конечно, один из бриллиантиков пропал!

Родители допросили Лизу, мама на коленях с фонариком и лупой оползла всю их небольшую квартиру, весь отцовский кабинет, отец зажег весь свет и почему-то свечи, он был очень задумчив, не он один, даже старый пес Николка расхаживал по квартире в раздумье — куда девался бриллиант патриарха, он вошел в положение, не просился на улицу, простил им эту счастливую оплошность, а она оказалась счастливой, потому что вечером, отчаявшись найти, Лизонька, перед тем как выгулять пса, расчесала его и обнаружила бриллиант в густой и крепкой шерсти Николки.

С тех пор Николка в отцовский кабинет не допускался, и мама расчесывала его собственноручно и особенно тщательно.

Отец показал Лизе, как плавится золото. В тигле кусочек твердого металла становился подмигивающей живой каплей, желтком. Капля, муторно светящаяся, мерочная. Тяжелая, как беременная женщина, беременная великолепием и богатством, оно убежит сейчас, это богатство, его призывают к себе боги, вытянется и устремится к небу, будет им втянуто, украшение богов, жидкое, горящее изнутри зерно, против воли растворенное, развращенное, само в себе перекатывается. Твердеет же оно некрасиво и сразу, сворачивается в кусочек металла, перестает полыхать, гаснет, прячет жаркую тайну свою.

А перед тем закрывались шторы, чтобы соседи не подглядели, и мама закрывала лицо руками и уходила спать. Они были втроем: она, отец и вечер. И всему этому научил его Георгий. Но главное — он научил его не бояться. «Ах, все, что нельзя, все можно». Она помнит телеграмму и панику в доме, этой телеграммой наделанную. «Появилось золото в неограниченном количестве срочно вылетайте». Телеграмма была из Львова от дяди Георгия. Дрожащими руками мама приняла ее от почтальона и в тот же день прокляла отца, Георгия, все свое трагическое замужество, она обнимала Лизу и называла сироткой. Отца она, конечно, никуда не пустила. Но через день телеграмма повторилась. «Золото может уйти приезжайте немедленно».