Камера обскура - Владимир Набоков

Странное явление…

«Магда, – позвал он громко. – Магда!»

Звук шагов и отворяющейся двери. Но ничто не изменилось – за дверью было тоже темно.

«Зажги свет, – сказал он. – Пожалуйста, света».

«Не смей трогать повязку, Бруно! – крикнул голос Магды, стремительно и уверенно приближаясь в беспросветном мраке. – Ведь доктор сказал… ах, Господи!»

«Как, как ты меня видишь? – спросил он заикаясь. – Я не… Моментально зажги свет. Слышишь? Моментально!»

«Тише, тише, не волнуйтесь», – заговорил по-французски голос сиделки.

Эти звуки, эти шаги, эти голоса двигались как бы в другой плоскости. Он был сам по себе, и они – сами со себе. И между ними и той темнотой, в которой он пребывал, существовала какая-то плотная преграда. Он напрягся, пялился, тер веки, вертел головой так и сяк, рвался куда-то, но не было никакой возможности проткнуть эту цельную темноту, являвшуюся как бы частью его самого.

«Не может быть, – с силой сказал Кречмар. – Я сойду с ума. Открой окно, сделай что-нибудь…»

«Окно открыто», – ответила она тихо.

«Может быть, солнца нет… Магда, может быть, когда будет солнце, я хоть что-нибудь увижу… Хотя бы мерцание… Может быть, очки…»

«Лежи спокойно, Бруно. Дело не в солнце. Тут светло, чудное утро, Бруно, ты мне делаешь больно».

«Я…Я…» – судорожно набирая воздух, начал Кречмар и, набрав воздуху, стал равномерно кричать.

Сознание полной слепоты едва не довело Кречмара до помешательства. Раны и ссадины зажили, волосы отросли, но адовое ощущение плотной, черной преграды оставалось неизменным. После припадков смертельного ужаса, после криков и метаний, после тщетных попыток сдернуть, сорвать что-то с глаз он впадал в полуобморочное состояние, а потом снова начинало нарастать что-то паническое, нестерпимое, сравнимое только с легендарным смятением человека, проснувшегося в могиле.

Мало-помалу, однако, эти припадки стали реже, он часами молчал, неподвижно лежа на спине и слушая звуки провансальского дня, но вдруг он вспоминал утро в Ружинаре, с которого все, собственно говоря, и началось, и тогда принимался стонать, вспоминая уже другое – небо, зеленые холмы, на которые он так мало, так мало смотрел, и опять поднималась волна могильного ужаса.

Еще в ментонском госпитале Магда прочла ему вслух письмо от Горна из Парижа такого содержания:

«Я не знаю, Кречмар, чем я был больше ужален – тем ли оскорблением, которое Вы мне нанесли Вашим внезапным, беспричинным и крайне неучтивым отьездом, или бедой, приключившейся с Вами. Несмотря на обиду, которая не позволяет мне даже навестить Вас, я, поверьте, всей душой скорблю о Вас, особенно когда вспоминаю Вашу любовь к живописи, к роскошным краскам и утонченным оттенкам, ко всему тому, что делает зрение божественным подарком свыше. Есть люди (Вы и я принадлежим к их числу), которые живут именно глазами, зрением, – все остальные чувства только послушная свита этого короля чувств.

Сегодня я из Парижа уезжаю в Англию, а оттуда в Нью-Йорк и вряд ли скоро повидаю опять родную страну. Передайте мой дружеский привет Вашей спутнице, от капризного нрава которой – кто знает? – быть может, зависела Ваша, Кречмар, измена мне, – да, ибо нрав ее лишь по отношению к Вам отличается постоянством, зато в натуре у нее есть свойство – очень, впрочем, обыкновенное у женщин – невольно требовать поклонения и невольно проникаться чувством смутной неприязни к мужчине, равнодушному к женским чарам, даже если этот мужчина простосердечностью своей, уродливой наружностью и любовными вкусами смешон и противен ей. Поверьте, Кречмар, что, если бы Вы, пожелав отделаться от моего присутствия, надоевшего Вам обоим, сказали мне это без обиняков, я только оценил бы Вашу прямоту, и тогда прекрасное воспоминание наших бесед о живописи, о прозрачных красках великих мастеров не было бы так печально омрачено тенью Вашего предательского бегства».

«Да, это – письмо гомосексуалиста, – сказал Кречмар. – Все равно, я рад, что он отбыл. Может быть, Бог меня наказал, Магда, за то, что я тебя заподозрил, но горе тебе, если…»

«Если что, Бруно? Пожалуйста, пожалуйста, договаривай».

«Нет, ничего. Я верю тебе. Ах, я верю тебе».

Он помолчал и вдруг стал издавать тот глухой звук, полустон, полумычание, которым у него всегда начинался приступ ужаса перед стеной темноты.

«Прозрачные краски, – повторил он несколько раз нутряным, дрожащим голосом. – Да, да, прозрачные краски!»

Когда он успокоился, Магда сказала, что поедет обедать, поцеловала его в щеку и быстро засеменила по теневой стороне улицы. Она вошла в маленький прохладный ресторан и села за мраморный столик в глубине. За соседним столиком сидел Горн и пил белое вино.

«Пересядь ко мне, – сказал он. – Какая ты стала трусиха!»

«Заметят и донесут», – ответила она опасливо, но все же пересела к нему.

«Пустяки. Кому какое дело? Ну, что он сказал на письмо? Правда, составлено великолепно?»

«Да, все хорошо. В среду мы едем в Цюрих к специалисту. Ты возьми, пожалуйста, три спальных места. Только себе ты возьми в другом вагоне – как-никак безопаснее».

«Даром не дадут», – лениво процедил Горн.

«Бедный мой», – нежно усмехнулась Магда. И вынула пачку денег из своей сумочки.

Хотя Кречмар уже несколько раз (глубокой ночью, полной дневных звуков) выходил на прогулку в небольшой сад госпиталя, к путешествию в Цюрих он оказался малоподготовленным. На вокзале у него закружилась голова – и ничего нет страшнее и безвыходнее, чем когда у слепого головокружение, – он шалел от множества звуков вокруг него, шагов, голосов, стуков, от боязни наткнуться на что-нибудь, даром что вела его Магда. В поезде его поташнивало оттого, что он никак не мог мысленно отождествить вагонную тряску с поступательным движением экспресса, как бы мучительно не напрягал воображение, стараясь представить себе пробегающий ландшафт. Еще было хуже, когда оказались в Цюрихе и приходилось куда-то двигаться среди невидимых людей и несуществующих, но постоянно чуемых им перегородок, выпирающих углов. «Не бойся, не бойся, – говорила Магда с раздражением. – Я тебя веду. Вот теперь стоп. Сейчас сядем в автомобиль. Да чего ты боишься, в самом деле, – прямо как маленький».

Профессор, знаменитый окулист, долго, при помощи особого зеркальца, осматривал дно его глаза, и, судя по жирному и маленькому его голосу, Кречмар представил его себе карапузистым старичком, хотя в действительности профессор был очень худ и моложав. Он повторил то, что Кречмар отчасти уже знал, – что вследствие кровоизлияния произошло сдавление глазных нервов как раз там, где они скрещиваются в мозгу, – быть может, рассосется быть может, наступит полная атрофия и т. д., и т. д., но во всяком случае общее состояние Кречмара таково, что сейчас наиболее важным является совершенный для него покой, следует пожить два-три месяца уединенно и тихо, лучше всего где-нибудь в горах, а затем, сказал профессор, затем – будет видно…