Роковое совпадение - Джоди Пиколт

— Иди и ты, Натаниэль.

Он прятался за мной, цеплялся за ноги. Я слегка подтолкнула его, чтобы он присоединился к остальным.

Я сама подтолкнула его к этому…

Я стою на краю канавы почти час, пока в гостиную не входит священник. Садится на диван, допивает свой чай, читает. Он не знает, что я за ним наблюдаю. Он понятия не имеет, что я также могу тайком вмешаться в его жизнь, как и он в мою.

Как Патрик и обещал, распечатано десять фотографий — каждая размером с бейсбольную карточку, на каждой изображен другой «священник». Калеб внимательно смотрит на одну из карточек.

— Педофилы Сан-Диего, — бормочет он. — Не хватает только статистики.

Мы с Натаниэлем входим в кабинет, держась за руки.

— Смотри, кто здесь! — весело говорю я.

Встает Патрик.

— Привет, Кузнечик. Помнишь наш вчерашний разговор? — Натаниэль кивает. — А сегодня со мной побеседуешь?

Он уже заинтересовался, я чувствую это. Патрик похлопывает по подушке рядом с собой, и Натаниэль тут же взбирается на диван. Мы с Калебом усаживаемся по обе стороны от них в мягких креслах. «Как обыденно мы выглядим», — думаю я.

— Как я и обещал, я принес с собой несколько фотографий. — Патрик достает оставшиеся снимки из папки на кофейном столике, как будто собирается раскладывать пасьянс. Он смотрит на меня, потом на Калеба — молчаливое предупреждение, что сейчас настал его час. — Помнишь, ты говорил, что тебя обидели?

Да.

— И ты сказал, что знаешь, что кто это сделал?

Очередной кивок, только после продолжительного молчания.

— Я хочу показать тебе несколько снимков, и если на одном из них ты увидишь своего обидчика, то я хочу, чтобы ты указал мне на него. Но если человека, который тебя обидел, нет на фотографиях, ты просто покачай головой, чтобы я знал, что его здесь нет.

Патрик отлично это сказал — открытое, законное вступление перед опознанием; просьба, которая не станет подводить Натаниэля к мысли, что здесь есть правильный ответ.

Несмотря на то что он все-таки есть.

Мы наблюдаем, как темные, бездонные глаза Натаниэля переходят от одного снимка к другому. Он сунул руки под колени. Ноги его даже до пола не достают.

— Ты понимаешь, Натаниэль, чего я от тебя хочу? — переспрашивает Патрик.

Натаниэль кивает, потом одна его рука выползает из-под колен. Я так хочу, чтобы у него все получилось, так сильно этого хочу, что становится больно: поскорее бы завертелось колесо правосудия! И так же сильно, по той же причине, я хочу, чтобы у сына ничего не вышло.

Его рука по очереди проплывает над каждой карточкой, как стрекоза, зависшая над ручьем. Рука двигается, но не опускается. Пальцы касаются лица Шишинского и двигаются дальше. Взглядом я пытаюсь заставить его вернуться.

— Патрик, — не сдерживаюсь я. — Спроси, он кого-нибудь узнаёт?

Патрик натянуто улыбается. И сквозь зубы произносит:

— Нина, ты же знаешь, что я не могу этого сделать. — Потом поворачивается к Натаниэлю: — Что скажешь, Кузнечик? Ты видишь человека, который тебя обидел?

Палец Натаниэля, покачиваясь, как метроном, ползет по краю фотографии Шишинского. Зависает там, потом двигается к другому снимку. Мы все ждем, пытаясь понять, что он хочет нам сказать. Но он кладет один снимок на другой, пока на столе не образуются две колонки. Он соединяет их по диагонали. Такая медлительность — а оказывается, он всего лишь изображает букву «N».

— Он коснулся снимка. Нужного снимка, — настаиваю я. — Такого опознания достаточно.

— Нет, недостаточно, — Патрик качает головой.

— Натаниэль, попробуй еще раз. — Я протягиваю руку и перемешиваю фотографии. — Покажи кто.

Натаниэль злится, что я испортила его работу, отталкивает карты, и половина оказывается на полу. Потом прячет лицо в коленях и отказывает смотреть на меня.

— Помогла, ничего не скажешь! — бормочет Патрик.

— Не вижу, чтобы ты помогал!

— Натаниэль! — Калеб касается ноги сына. — Ты отлично справился. Не слушай маму.

— Спасибо тебе, Калеб.

— Я не то хотел сказать, и тебе это известно.

Мои щеки пылают.

— Да неужели!

Патрик, который чувствует себя не в своей тарелке, начинает засовывать снимки в конверт.

— Мне кажется, мы должны поговорить об этом в другом месте, — многозначительно говорит Калеб.

Натаниэль зажимает уши руками и зарывается сбоку, между диванными подушками и ногой Патрика.

— Посмотри, до чего ты довел ребенка, — говорю я.

Безумие, воцарившееся в комнате, всех оттенков пламени, оно давит на него, поэтому Натаниэлю приходится съеживаться настолько, чтобы суметь забиться между подушками. В кармане Патрика, с той стороны, где к нему крепко прижимается Натаниэль, лежит что-то твердое. Сами штаны пахнут кленовым сиропом и ноябрем.

Его мама опять плачет, отец кричит на маму. Натаниэль помнит, что раньше, когда он всего лишь будил их поутру, они уже были счастливы. Теперь же, что бы он ни делал, похоже, он все время поступает неправильно.

Он знает, что это правда: во всем случившемся виноват только он. А сейчас, когда он стал грязным, изменился, родители не знают, что с ним делать.

Как бы он хотел, чтобы они снова улыбались! Как бы он хотел дать ответы на все вопросы! Но он не может преодолеть стоящую в горле преграду: «Об этом нельзя никому рассказывать».

Мама вскидывает руки и идет к камину, поворачивается к остальным спиной. Она думает, что никто не видит ее лица, и заливается слезами. Отец с Патриком изо всех сил стараются не смотреть друг на друга. Их взгляды, как мячики, отскакивают от предметов в крошечной комнате.

Когда к нему вернется голос, Натаниэль вспомнит случай, когда прошлой зимой у мамы не завелась машина. Мама повернула ключ, мотор гудел, завывал и завывал, пока не ожил. Натаниэль то же самое чувствует в своем животе. Зажигание, ворчание, крошечные пузырьки, поднимающиеся по горлу. Что-то душит его, раздувает грудную клетку. Имя, которое рвется наружу, какое-то невнятное, вязкое, как каша, даже отдаленно не похожее на толстую, ноздреватую глыбу, которая за минувшие недели поглотила все его слова. Если честно, сейчас, когда оно вертится у него на языке — горькая пилюля! — трудно поверить, что такое крошечное слово могло заполнить его всего изнутри.

Натаниэль боится, что его никто не услышит, потому что слишком много злых слов летает по комнате, как воздушные змеи. Поэтому он становится на колени, прижимается к Патрику, прикрывает ухо полицейского ладошкой, как рупором, и говорит, говорит.

Патрик чувствует слева теплый вес тела Натаниэля. И не удивительно: Патрик и сам пытается спрятаться от колкостей, которые Калеб с Ниной отпускают друг другу. Натаниэлю, должно быть, тоже не по себе. Полицейский приобнимает ребенка.