Поправка-22 - Джозеф Хеллер

— Дайте мне пару минут, чтобы прижечь ссадины, — приказал возле палатки Йоссариану майор Майор, — а потом пусть сержант Боббикс вас введет.

— Слушаюсь, сэр.

Майор Майор, глядя прямо вперед, с достоинством прошествовал мимо писарей за пишущими машинками к своему закутку. Потом неторопливо откинул и аккуратно опустил за собой занавеску. А потом ринулся к окну, чтобы выскочить из палатки и удрать. Но когда он выскочил, дорогу ему заступил капитан Йоссариан. Он стоял по стойке «смирно» и, увидев майора Майора, вскинул руку в официальном приветствии.

— Капитан Йоссариан просит разрешения немедленно доложить майору Майору о деле жизненной важности, — твердо повторил он.

— Доклад запрещается, — отрезал майор Майор.

— Как бы не так, — опроверг Йоссариан.

Майор Майор сдался.

— Ну ладно, — устало сказал он. — Давайте поговорим. Лезьте в окно.

— После вас.

Они влезли в окно, и майор Майор сел за свой стол, а Йоссариан встал перед ним по стойке «смирно» и объявил, что отказывается продолжать боевые полеты.

Как тут поступить? — мысленно спросил себя майор Майор. Но поступить он мог только по инструкции подполковника Корна — с надеждой на благополучный исход.

— А почему? — спросил он вслух.

— Боюсь.

— Тут нечего стыдиться, — утешил Йоссариана майор Майор. — Мы все боимся.

— Я не стыжусь, — откликнулся Йоссариан. — Я боюсь.

— Все нормальные люди иногда ощущают страх, — сказал майор Майор. — Даже самые храбрые. Преодолеть его — вот одна из наших величайших задач на боевом посту.

— Бросьте, майор. Давайте-ка обойдемся без этой нудни.

Майор Майор в замешательстве опустил голову и принялся суетливо теребить собственные пальцы.

— А что вы хотели бы от меня услышать?

— Что я отлетал положенное и могу вернуться домой.

— Сколько у вас боевых вылетов?

— Пятьдесят один.

— Вам же осталось всего четыре.

— Он опять добавит. Каждый раз, как я приближаюсь к концу, он добавляет.

— Может, на этот раз не добавит.

— Да ведь он все равно никого не отпускает. Держит нас тут, якобы дожидаясь утвержденного приказа об отправке домой, а когда людей в экипажах начинает не хватать, просто увеличивает норму боевых вылетов, и нам снова приходится летать. Как явился сюда, так и начал эти штучки.

— Вы не должны винить полковника Кошкарта за проволочку с приказами об отправке домой. Их утверждают в штабе армии.

— Так он мог бы вовремя запрашивать пополнение и сразу же отправлять нас домой, когда приказ наконец утвердят. К тому же мне говорили, что штаб армии требует от летчика всего сорок боевых вылетов, а пятьдесят пять — это уж его собственные штучки.

— Я бы не хотел это обсуждать, — сказал майор Майор. — Полковник Кошкарт — наш непосредственный командир, и мы должны выполнять его приказы. Почему вы не хотите дотянуть до пятидесяти пяти — вам ведь осталось всего четыре вылета — и посмотреть, что получится?

— Не хочу, и все.

Как тут поступить? — опять спросил себя майор Майор. Как он мог поступить с человеком, который открыто смотрел ему в глаза и говорил, что готов на смерть, но не желает быть убитым в бою, — с таким же взрослым и разумным человеком, как он сам, хотя должность вынуждала его притворяться более зрелым и мудрым. Что он мог сказать?

— А если мы дадим вам право выбирать и вы будете участвовать только в безопасных вылетах, чтобы, не рискуя жизнью, дотянуть до пятидесяти пяти? — спросил майор Майор.

— Не нужны мне безопасные вылеты. Я не хочу больше участвовать в этой войне.

— И вы готовы допустить, чтоб наша страна потерпела поражение?

— Да не потерпит она поражения! У нас куда больше людей, больше денег и материальных ресурсов. А главное, у нас есть миллионов десять вояк в тылу, которые могут меня заменить. У нас ведь один воюет и умирает, а десятеро обогащаются и живут в свое удовольствие. Нет уж, пускай теперь убивают кого-нибудь другого.

— А если каждый стал бы так рассуждать?

— Тогда-то я уж точно был бы полным кретином, если б рассуждал по-другому. Разве нет?

Как, ну как тут поступить? — горестно размышлял майор Майор. Не мог же он сказать, что помог бы ему, если б мог. Сказать такое значило бы признать, что подполковник Корн ошибается или творит несправедливость. Тот со всей определенностью объяснил ему это.

— К сожалению, — сказал он, — тут ничего нельзя сделать.

Клевинджер отправился на тот свет. И это событие мрачно высветило роковую порочность его мировоззрения.

Однажды под вечер, возвращаясь на базу после еженедельной, рутинно безопасной бомбардировки Пармы, восемнадцать самолетов нырнули у берегов острова Эльба в серебристое облачко — нырнули восемнадцать, а вынырнули семнадцать. Восемнадцатый бесследно исчез — ни дымной вспышки в небе, ни маслянистого всплеска над нефритной гладью воды. Просто пропал. Вертолеты кружили там до самого заката. Ночью облачко унес ветер, и Клевинджер окончательно сгинул.

Его исчезновение было совершенно необъяснимым, воистину таким же необъяснимым, как Великое лиходейство в Лауэри-Филде, где после выдачи денежного довольствия одновременно и, как потом выяснилось, навсегда пропало шестьдесят четыре человека — вся казарма. Пока столь таинственно не сгинул Клевинджер, Йоссариан считал пропавших дезертирами. Его так воодушевило это массовое и единодушное попрание священного долга, что он сразу же помчался к рядовому экс-первого класса Уинтергрину.

— Ну а ты-то чего разъегозился? — глумливо спросил взволнованного Йоссариана рядовой экс-первого класса Уинтергрин, не снимая ноги в осклизлом от глины солдатском башмаке с лопаты, но устало распрямившись, чтобы привалиться в мрачном удовлетворении заслуженного роздыха к стене одной из ям, которые стали к тому времени его воинской специальностью.

Рядовой экс-первого класса Уинтергрин был злоехидный салажонок, навеки зараженный гаерским духом противоречия. Каждый раз, когда он удирал в самоволку, его ловили и приговаривали к хронометрированному — за определенный срок — рытью кубических, шесть-на-шесть-на-шесть футов, ям, которые он сам же должен был потом засыпать. Отработав приговор, он снова удирал в самоволку. Его вполне устраивала роль военного землекопа, и он исполнял ее не ропща и с усердием, как истинный патриот.

— Жизнь в общем сносная, — философски признавал он. — Тем более что кто-то все равно ведь должен делать эту работу.

Он мудро полагал, что рытье ям в Колорадо вполне сносное для военного времени задание. Поскольку ямы не пользовались особым спросом, он мог рыть их без спешки и редко перетруждался. Военный трибунал, правда, всякий раз лишал его солдатских отличий, и он горестно сожалел о потерянных привилегиях.