Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Часть 2 - Александр Дюма

У него были блестящие черные глаза, желтоватая кожа и морщины на лбу; на вид ему было лет пятьдесят. В общем, черты его лица выражали добродушие, хотя во взгляде светилось лукавство.

«Этот человек, – продумал д’Артаньян, – должно быть, много работал головой; может быть, это ученый, потому что нижняя часть лица – рот, нос и подбородок – очень маловыразительна».

– Сударь, – отвечал тот, кого так тщательно изучал д’Артаньян, – вы оказываете мне большую честь. Не могу сказать, чтобы я когда-либо испытывал скуку; у меня есть общество, которое не дает мне скучать, – добавил он с улыбкой, – но тем не менее я очень рад видеть вас.

В то же время человек в поношенных сапогах бросил тревожный взгляд на стол, где устриц уже не было и лежал кусок соленого сала.

– Сударь, – поспешил сказать д’Артаньян, – сейчас хозяин принесет сюда прекрасную дичь и замечательные лепешки.

Во взгляде незнакомца д’Артаньян прочел опасение, что к нему хочет присоединиться субъект, ищущий случая угоститься на чужой счет. Д’Артаньян угадал правильно: при его последних словах лицо незнакомца сразу просветлело.

Действительно, через минуту хозяин принес названные блюда. Новые знакомые уселись за стол и по-братски разделили поданную пищу и оставшийся кусок соленого сала.

– А ведь хорошая вещь компания, не правда ли, сударь? – заметил д’Артаньян.

– Чем? – спросил с полным ртом незнакомец.

– Сейчас расскажу, – отвечал д’Артаньян.

Незнакомец приостановил работу своих челюстей, чтобы лучше слушать.

– Во-первых, – начал д’Артаньян, – вместо одной свечи, которая была у каждого из нас в отдельности, тут их две.

– Правда, – сказал незнакомец, изумленный правильностью этого замечания.

– Затем вы, как я погляжу, отдаете предпочтение моим лепешкам, а я вашему салу.

– Тоже верно.

– Наконец, больше яркого света и пищи по вкусу я ценю удовольствие, получаемое в приятной беседе.

– Вы, я вижу, весельчак, – сказал незнакомец с улыбкой.

– Да, я человек веселый, как все люди с пустой головой. Вот вы другое дело: в ваших глазах светится гений.

– Ах, что вы, сударь…

– Позвольте предложить вам один вопрос.

– Какой?

– Вы ученый, не правда ли?

– Нет, но, пожалуй, вроде того… Я писатель.

– Ну, вот видите! – вскрикнул д’Артаньян, радостно хлопая в ладоши. – Я не ошибся… Это чудесно.

– Почему же, сударь?

– Разве не счастье провести вечер в обществе писателя, и, может быть, знаменитого?

– Ну, положим, знаменитый – не совсем подходящее слово, – возразил незнакомец, покраснев.

– Скромен! О, как он скромен! – произнес в умилении д’Артаньян. – Скажите же мне названия ваших произведений, если не хотите сказать ваше имя.

– Меня зовут Жюпене, сударь, – сказал незнакомец.

– Прекрасное имя, – похвалил д’Артаньян, – мне кажется, что я слыхал его.

– Я пишу стихи, – произнес поэт.

– Значит, я читал их.

– Я написал трагедию.

– Значит, я ее видел.

Поэт опять покраснел:

– О нет, ведь мои стихи не были напечатаны.

– Так, значит, я помню ваше имя по трагедии.

– Вы также ошибаетесь, потому что актеры бургундского театра не захотели ее играть, – сказал поэт с гордой улыбкой, тайна которой известна только непризнанным талантам.

Д’Артаньян закусил губу.

– Итак, вы видите, сударь, – продолжал поэт, – что вы ошибаетесь на мой счет: вы не знаете меня и не могли ничего обо мне слышать.

– Вот что меня сбивает с толку: имя Жюпене звучит красиво и кажется мне достойным широкой известности, как имена Корнеля, Ротру или Гарнье. Я все-таки надеюсь, сударь, что за десертом вы познакомите меня с вашей трагедией. Это будет для меня лучшее пирожное, черт возьми!.. Простите, сударь, у меня вырвалось бранное слово, которое часто повторяет мой господин. Иногда и я позволяю себе вставить это словцо, конечно, в его отсутствие. Правда, сударь, сидр этот очень плох? Вы согласны? И кувшин какой-то кривобокий, еле стоит на столе. Надо бы подложить под него что-нибудь.

– Погодите.

Поэт пошарил в кармане и достал продолговатый четырехугольный кусочек металла толщиной в строку, длиной дюйма в полтора. Но едва он вытащил его, как поспешил сунуть обратно, видимо, смущенный своей неосторожностью. Д’Артаньян заметил это: от него ничего не ускользало.

Он протянул руку к куску металла:

– Простите, вот интересная штука; можно посмотреть?

– Конечно, – ответил поэт, – но сколько вы ни будете рассматривать, вы все равно не поймете, для чего он предназначен, пока я не скажу.

Д’Артаньян заметил некоторое колебание в тоне поэта и поспешность, с какой он хотел спрятать обратно в карман кусок металла.

Он, по обыкновению, насторожился. Впрочем, несмотря на уверения Жюпене, он сразу же понял, что это такое.

– Вы догадываетесь, что это? – продолжал поэт.

– Нет, – ответил д’Артаньян, – право, не знаю.

– Так знайте, сударь, – сказал Жюпене, – этот кусок металла – буква типографского шрифта.

– Да что вы!

– Прописная буква…

– Скажите пожалуйста! – вскричал д’Артаньян, широко раскрыв глаза.

– Да, сударь, это Ж, начальная буква моего имени.

– Знаете, мне хочется сказать вам…

– Что?

– Нет, не стоит… Я хотел сказать глупость.

– Но почему же? – ответил Жюпене покровительственным тоном.

– Видите ли, я никак не могу понять, как из таких букв можно составить слово.

– Это вас интересует?

– Ужасно.

– Так вот, смотрите, сейчас я покажу вам эту штуку. Погодите минуту… Теперь смотрите внимательно.

Д’Артаньян с величайшим вниманием наблюдал, как Жюпене вытащил из кармана семь-восемь литер, но несколько меньшего размера.

– Ого-го! – воскликнул Д’Артаньян.

– Что такое?

– Да у вас в кармане целая типография! Черт возьми! Это в самом деле любопытно.

– Не правда ли?

– Сколько узнаёшь интересного, путешествуя!

– За ваше здоровье! – произнес обрадованный Жюпене.

– И за ваше здоровье, черт побери! Впрочем, этот отвратительный сидр недостоин человека, привыкшего утолять жажду из источника Иппокрены. Ведь так, кажется, называете вы, поэты, источник вашего вдохновения?