Шуаны, или Бретань в 1799 году - Оноре де Бальзак

В такой нежданной перепалке капитан Мерль горячо пожалел, что, разделяя заблуждение мадмуазель де Верней о безопасности быстрого ночного путешествия, послушался ее и взял для конвоя лишь около шестидесяти человек. По команде Жерара он тотчас разделил маленький отряд на две колонны, чтобы держать в своих руках обе стороны дороги, и офицеры бегом бросились через поля, поросшие дроком и кустами терновника, решив отразить нападение, не подсчитывая врагов. С безрассудной отвагой синие ринулись в кусты, слева и справа от дороги, и ответили на атаку шуанов сильным огнем по зарослям дрока, откуда раздались выстрелы. Мадмуазель де Верней в первую минуту испуга выпрыгнула из кареты и побежала назад по дороге, подальше от места стычки; но тотчас же устыдилась своего страха и, повинуясь желанию возвысить себя в глазах любимого человека, остановилась и попыталась хладнокровно наблюдать за сражением.

Эмигрант подошел к ней, взял ее руку и прижал к своей груди.

— Мне было страшно, — сказала она, улыбаясь, — но теперь...

В эту минуту ее горничная испуганно крикнула:

— Мари, берегитесь!

Франсина хотела выскочить из кареты, но чья-то сильная рука остановила ее. Она пронзительно закричала, почувствовав тяжесть этой огромной руки, обернулась и умолкла: она узнала Крадись-по-Земле.

— Итак, только вашему страху я обязан открытием тайн, милых моему сердцу! — сказал незнакомец мадмуазель де Верней. — Благодаря Франсине я знаю теперь, что вы носите прелестное имя — Мари! Имя Марии я призывал во всех моих горестях, отныне оно будет на моих устах и в минуты радости, и, произнося это имя, я неизбежно окажусь святотатцем, сочетая в нем религию и любовь. Но разве преступление — молиться и вместе с тем любить?

Они обменялись крепким рукопожатием и долгим взглядом, но от избытка чувств не могли их выразить словами.

— Да вам-то нету здесь никакой опасности, — грубо сказал Франсине Крадись-по-Земле, с каким-то зловещим упреком, прозвучавшим в его хриплом, гортанном голосе, и так подчеркивая каждое слово, что простодушная крестьянка обомлела.

Впервые бедная девушка заметила в его взгляде свирепую жестокость. Сияние луны казалось единственным светом, подходившим для его лица. В ореоле бледных лучей, придающих всему такой фантастический вид, этот приземистый дикарь-бретонец, державший в одной руке колпак, а в другой — тяжелый карабин, походил на гнома, принадлежал скорее миру сказочному, чем реальному. В его нежданном появлении и упреке была какая-то внезапность призрака. Он резко повернулся к г-же дю Га, и между ними завязался торопливый разговор, но Франсина ничего не могла понять: она уже начала забывать нижнебретонское наречие. Г-жа дю Га, видимо, давала шуану какие-то приказания. Короткую свою беседу эта женщина закончила повелительным жестом, указав на двух влюбленных. Прежде чем подчиниться ей, Крадись-по-Земле бросил на Франсину последний взгляд, и в глазах его как будто блеснула жалость; видно было, что ему хочется заговорить с ней, но бретонка знала, что ее возлюбленному приказано молчать. Наконец грубая, словно дубленая кожа шуана собралась на лбу морщинами, брови его сурово сдвинулись. Быть может, он противился вторичному приказу убить мадмуазель де Верней? Лицо его, искаженное гримасой, несомненно, показалось г-же дю Га уродливым, но Франсина смотрела в его блестящие глаза, видела в них почти нежность и по этому взгляду угадала, что женской своей волей она могла бы подчинить себе энергию этого дикаря, и понадеялась, что еще будет властвовать над его грубой душой, заняв в ней второе место после бога.

Госпожа дю Га прервала приятную для Мари беседу: она подбежала и, вскрикнув, увлекла девушку за руку, как будто ей грозила опасность, тогда как на самом деле хотела дать возможность поговорить с эмигрантом какому-то всаднику, которого она узнала.

— Остерегайтесь девки, которую вы встретили в гостинице «Три мавра», — сказал молодому человеку вполголоса шевалье де Валуа, один из членов роялистского комитета в Алансоне, и, пришпорив маленькую бретонскую лошадку, он снова скрылся в зарослях дрока, откуда внезапно выехал. В это время пальба перекатывалась стремительными волнами, но до рукопашной дело не доходило.

— Командир, а может, это ложное нападение? Просто хотят похитить наших путешественников и взять с них выкуп... — сказал Сердцевед.

— Черт побери! Ты поймал быка за рога! — ответил Жерар и бросился на дорогу.

В эту минуту выстрелы шуанов стихли: сообщение, которое шевалье де Валуа сделал эмигранту, было единственной целью стычки. Видя, что шуаны врассыпную убегают через кусты живой изгороди, Мерль счел лишним вступать с ними в опасный, да и бесполезный бой. Жерар двумя словами команды снова выстроил солдат на дороге, и конвой двинулся в путь, не понеся никаких потерь. Капитану представился теперь случай предложить мадмуазель де Верней руку, чтобы помочь ей сесть в экипаж, так как молодой дворянин стоял, словно громом пораженный. Удивленная парижанка села в карету, не воспользовавшись услугой республиканца; повернув голову, она посмотрела на своего возлюбленного, увидела, что он все еще стоит неподвижно на том же месте, и была поражена внезапной переменой, которую вызвали в нем таинственные слова всадника. Наконец молодой эмигрант медленно пошел к экипажу, и весь его вид говорил о чувстве глубокого отвращения.

— Ну, права я была? — шепнула ему г-жа дю Га, подводя его к дверце кареты. — Мы, несомненно, в руках распутной твари, которая запродала вашу голову. Но раз эта девка настолько глупа, что влюбилась в вас, вместо того чтобы заниматься своим ремеслом, пожалуйста, ведите себя умнее и, пока мы не доедем до Виветьера, притворяйтесь, что вы влюбились в нее... А там... «Но неужели он действительно уже увлекся ею?» — подумала она, глядя на эмигранта, который сидел неподвижно и безмолвно, как во сне.

Карета с глухим стуком катилась по песчаной дороге. Мадмуазель де Верней бросила вокруг себя взгляд, и ей показалось, что все мгновенно изменилось. В ее любовь уже прокралась смерть. Быть может, разница была лишь в оттенках, но если женщина любит, они бросаются ей в глаза, как яркие краски. Франсина, бледная, взволнованная, не могла сдержать слез, когда ее госпожа смотрела на нее, потому что по взгляду Крадись-по-Земле, которому она поручила оберегать мадмуазель де Верней, поняла, что судьба Мари уже не в его руках. Г-жа дю Га фальшивыми улыбками плохо прикрывала коварство своей женской мести, и внезапная перемена в ее обращении с мадмуазель де Верней, вкрадчивая ласковость манер, голоса, лица должны были внушить опасения проницательному человеку. Мадмуазель де Верней вздрогнула от безотчетного страха, но спросила себя: «Почему я вздрогнула? Ведь это его мать». Но вдруг она задрожала всем телом. «А действительно ли это его мать?» — подумала она.

Перед ней внезапно разверзлась пропасть, и глубину ее обнаружил взгляд, который Мари бросила на незнакомца.

«Эта женщина любит его, — подумала Мари. — Но почему же она осыпает меня любезностями? Ведь только что она выказывала мне такую холодность! Неужели я погибла? А может быть, она боится меня?»

Меж тем эмигрант бледнел, краснел, но все же сохранял спокойствие и сидел, опустив глаза, чтобы скрыть бушевавшие в нем странные чувства. Плотно сжатые губы его утратили изящные очертания, лицо пожелтело от какой-то грозной мысли. Мадмуазель де Верней не могла понять, есть ли хоть искра любви в его яростном гневе. Дорога пошла лесом, и темнота мешала участникам безмолвной драмы вопрошать друг друга взглядом. Ропот ветра, шорох густой листвы, звук мерных шагов конвоя придавали этой сцене торжественность, ускорявшую биение сердца. Мадмуазель де Верней догадывалась о причинах внезапной перемены: воспоминание о Корантене мелькнуло, как молния, и тогда мгновенно перед ней предстала истинная картина ее судьбы. В первый раз за этот день она серьезно задумалась над своим положением. До этой минуты она лишь отдавалась счастью любить, не думая ни о себе, ни о будущем. Но теперь она не могла вынести безысходной тоски, стала искать и ждать с кротким терпением любви хотя бы единого взгляда своего возлюбленного, и немая мольба ее глаз была так пламенна, в бледности и трепете ее было столько проникновенного призыва сердца, что он поколебался, но от этого ее падение стало еще более явным.