Не отрекаюсь... - Франсуаза Саган

Да. Как и для всех. Я не могла бы назвать многих людей, смирившихся с жизнью в одиночестве. Кроме, может быть, великих. Не знаю.

Есть ли какое-нибудь литературное течение, или школа, или среда, к которым вы, на ваш взгляд, близки, или вы решительно ставите себя вне всяких течений?

Нет, я не ощущаю принадлежности ни к какому течению, да и не думаю, что в наше время найдется много литературных течений. Писатели во Франции очень разобщены, каждый сам по себе.

Вы были знакомы с новым романом и в каком-то смысле пережили его. Какие у вас отношения с Роб-Грийе?

Я люблю некоторые его книги. Не все. Книги Маргерит Дюрас я тоже любила. Она прежде всего великая романистка.

Вы читали популярных романистов, мастеров романа с продолжением прошлого века?

Я читала Александра Дюма, Мишеля Зевако, его серию о Пардайяне, Эжена Сю.

Вы находите их талантливыми?

Да, очень. Это так забавно. Чувства юмора у них не отнять. Я представляю их себе школьниками, хохочущими над приключениями своих героев. Есть в их романах заразительное веселье, и в них чувствуется полное взаимопонимание с читателем.

Джойс много значит для вас?

Вовсе нет. Мне безумно трудно его читать. Я читала «Дублинцев» – книга замечательная, но герметичная.

Что вы думаете о внутреннем монологе у Джойса?

Монолог Блума – большое открытие. Я оценила этот новаторский прием, но книги Джойса, как правило, просто выпадают у меня из рук.

Кто вам нравится в современной французской литературе?

В последние годы я читала мало хороших французских книг. А между тем у нас есть очень одаренные авторы. Бернар Франк – настоящий писатель, может быть, лучший; Франсуа-Оливье Руссо, очень недооцененный, написал превосходные романы. И Жак Лоран: его «Стендаль» – чудо, и он написал лучшую повесть о безработице, какую я когда-либо читала. Она называется, кажется, «Мутант», вышла в безобразной кричащей обложке, но книга интереснейшая.

Ну, а Сартр – особая статья; он меня трогает, потрясает и восхищает как писатель и как человек. Писатели-романисты склонны замыкаться на себе, только о себе рассказывать, только собой интересоваться. Отнюдь не таков был Сартр. Знаете, писать – увлекательный и небезопасный путь. Он требует гордости, жизнеспособности, ума, силы. Писатель добровольно бросается в горнило, горит, а потом выходит измученный, выжатый, как лимон, еле живой. Так что надо много сил, чтобы еще интересоваться людьми. Я-то априори склонна считать, что люди интересны.

В 1979-м, за пять лет до публикации сборника эссе «В память о лучшем», в котором я рассказала о Жан-Поле Сартре, я написала ему письмо, напечатанное в «Матэн» и в «Эгоисте».

«Дорогой мсье Сартр,

Я обращаюсь к вам “дорогой мсье” с мыслью о толковании этого понятия в словаре, куда я заглянула еще в детстве: “Мсье – обращение к любому мужчине”. Я не обращусь к вам “дорогой Жан-Поль Сартр”, это слишком по-журналистски, ни “дорогой мэтр”, ведь вы терпеть не можете этого титула, ни “дорогой собрат по перу”, что было бы слишком самонадеянно.

Много лет я вынашивала это письмо, пожалуй, лет тридцать, с тех пор как начала вас читать. Но особенно последние десять-двенадцать лет, с тех пор как восхищаться стало смешно и восхищаются столь редко, что уже хочется стать посмешищем. А может быть, я настолько постарела или настолько помолодела, что готова пренебречь сегодня этой опасностью показаться смешной, тем более что вы всегда были выше этого.

Вот только я хотела, чтобы вы получили это письмо 21 июня, в счастливый для Франции день, когда родились, с разницей в несколько десятилетий, вы, я и, много позже, Платини[36], три исключительные личности, которых и превозносили до небес, и безжалостно топтали – вас и меня, слава богу, только в переносном смысле, – в отместку за чрезмерные почести или скандальные провалы. Но лето – пора короткая, суматошная и быстро вянущая, так что, в конце концов, я отказалась от мысли приурочить эту оду ко дню рождения. И все же я должна была вам высказать то, что выскажу сейчас, в оправдание этого сентиментального обращения.

Итак, в 1950 году я начала читать все подряд, и с тех пор одному богу и литературе известно, скольких писателей я любила и сколькими восхищалась, в том числе из ныне живущих, во Франции и за ее пределами. За эти годы с одними я познакомилась лично, за творчеством других следила издалека, но, если еще многими я восхищаюсь как авторами произведений, то вы единственный, кем я продолжаю восхищаться как человеком. Все, что вы посулили мне в мои пятнадцать лет – в возрасте умном, взыскательном и целеустремленном, а стало быть, бескомпромиссном, – все эти обещания вы сдержали. Вы написали самые умные и самые честные книги вашего поколения, более того, вы написали самую, на мой взгляд, яркую и талантливую книгу французской литературы: “Слова”. В то же время вы постоянно очертя голову бросались на помощь слабым и униженным, вы верили в людей, в идеи, в общечеловеческие понятия; порой вы заблуждались (как и все), но вы (в отличие от всех) всегда признавали свои ошибки. Вы упорно отказывались от всех и всяческих лавров, как и от материальных благ, которые вам приносила слава; вы даже отказались принять Нобелевскую премию по литературе, которая считается почетной, хоть и нуждались в деньгах; на вашу жизнь дважды покушались в годы Алжирской войны, вы чуть было не стали жертвой бомбы прямо на улице, но и глазом не моргнули; вы навязывали директорам театров актрис, которые нравились вам, на роли, не всегда им подходящие, тем самым с блеском доказывая, что для вас любовь может быть “ярким трауром по славе”. Короче говоря, вы любили, писали, делились, давали все, что могли дать и что было важно, в то же время отказываясь от всего, что вам предлагали и что было тщетой. Вы были в равной мере писателем и человеком; вы никогда не утверждали, что писательский талант оправдывает человеческие слабости, что счастье творчества позволяет презирать кого бы то ни было, пренебрегать близкими и всеми другими людьми. Вы даже не утверждали, что талант и честность оправдывают ошибки. Фактически вы не укрывались за пресловутой хрупкой природой писателя, не пускали в ход обоюдоострого оружия – таланта, вы никогда не были Нарциссом, а между тем это одна из трех ролей, отведенных в наше время писателю (две другие – маленький господин и большой слуга). Напротив, талант, это якобы обоюдоострое оружие, вовсе не пронзило вас с болью и наслаждением, как это произошло со многими; в вашей руке оно было легким, действенным и маневренным, вы любили его и нашли ему применение, передав его в распоряжение жертв, истинных жертв в ваших глазах, тех, кто не умеет ни писать, ни объясняться, ни драться, ни даже жаловаться на жизнь.