Улица Сервантеса - Хайме Манрике

Каждую ночь перед тем, как отдаться тревожным сновидениям, я думал о брате; стоило мне открыть глаза на рассвете, как первая моя мысль была о нем. Увидимся ли мы когда-нибудь? Отыскать Родриго и бежать с ним из Алжира – это было единственным, ради чего стоило жить. Мой возраст приближался к тридцати годам, а я все еще не принес своей семье ничего, кроме горя и позора. Когда я вернусь в Испанию – именно «когда», не «если»! – то явлюсь туда не героем, купающимся в славе и богатстве, а нищим калекой. Единственное, чем я смогу искупить свою вину, – это освободить брата и в добром здравии вернуть его родителям. Я употреблю все силы, но не допущу, чтобы отец с матерью так и ушли в могилу, убежденные, будто оба их сына остаются рабами в земле язычников.

В надежде узнать что-нибудь о Родриго я часами скитался по темным проулкам крепости, обращаясь ко всем, кто походил на испанца или мориска, и останавливаясь у базарных прилавков, где слышалась испанская или итальянская речь. Меня уже не заботила отросшая борода, грязная одежда, собственная вонь или то, что мои отекшие ноги были покрыты волдырями от постоянной ходьбы и часто оставляли цепочку красных капель, когда я на закате переступал порог своей темницы.

Мне нужно было как-то выбраться из этого состояния беспросветной нищеты, чтобы раздобыть чернила и бумагу и известить друзей и родных, что мы с Родриго все еще живы. Я не знал, удалось ли брату связаться с семьей. Одна мысль о том, как мать и отец, должно быть, страдают без новостей о нашей участи, наполняла меня отчаянием. Деньги стали моей навязчивой идеей; это был единственный способ получить сведения о Родриго. Однажды ночью, когда я уже проваливался в беспокойный сон, Санчо сказал:

– Мигель, если вы не заметили, ночи становятся холодными – чертовски холодными, должен признать! Если вы продолжите укрываться одним небом, не пройдет и пары недель, как кровь в ваших венах замерзнет, а кости обратятся в лед. Надеюсь, вы великодушно простите, что я осмеливаюсь давать советы столь благородному сеньору, поэту и идальго, который повидал весь мир и сражался за честь Испании, но – видит бог! – если вы не позаботитесь о себе сегодня, вполне может статься, что завтра вы уже не встретитесь со своим братом, ибо избавитесь от плена не тем путем, каким намеревались. Как говорил мой старый хозяин, граф Ордоньес, carpe diem[8]. А поскольку две пословицы всегда лучше одной, вот вам довесочек: «Удача улыбается терпеливым».

Я снова возблагодарил Господа за то, что он послал мне Санчо. Хотя он не умел читать и писать, это не помешало ему обучить меня множеству выражений на лингва франка, которая была в ходу в этом Вавилоне. Вскоре мои зачаточные познания главного алжирского языка значительно обогатились. Я начал обращаться ко всем, кто выглядел достаточно состоятельным, чтобы заинтересоваться мной в качестве слуги. Нужда прибавила мне наглости: я принялся стучать во все двери подряд и спрашивать, не найдется ли какой работы. Увы, располагая лишь одной здоровой рукой, было невозможно таскать воду, подметать дворы, чистить нужники, копать, ухаживать за плодовыми деревьями или собирать урожай овощей. Я мог толочь пшеницу в ступе, но был не в состоянии сдвинуть тяжелые жернова, чтобы молоть муку. Иногда я предлагал зажиточным алжирцам обучить их детей испанскому языку, но стоило малышне увидеть мою культю, как они принимались верещать. Изредка какой-нибудь добрый человек подавал мне краюху хлеба или несколько смокв. Санчо был удачливей и с успехом нанимался к богачам таскать воду или покупки с базара. Мое отчаяние нарастало. Даже ворам требовались обе руки.

Если бы не предприимчивость Санчо, я бы не пережил те первые месяцы в Алжире. Тогда я на своей шкуре узнал, что такое настоящий голод. Изредка, когда мне удавалось выручить пару лишних монет на продаже рыбы, я баловал желудок дешевым, но таким восхитительным тушеным ягненком и кускусом, который готовили здесь же на улице. Эта сытная стряпня была главным лакомством бедняков касбы.

Однажды я вспомнил, как с неохотой помогал отцу в цирюльне, и задумался, не предложить ли услуги местным брадобреям. Я мог бы одной рукой выносить и мыть ночные горшки, давать больным лекарства или кормить их. Однако алжирские цирюльники занимались только стрижкой, бритьем и сводничеством. Юные рабы, не доставшиеся турецким морякам, попадали в такие заведения, где в равной мере брили бороды и удовлетворяли плотские нужды их владельцев. За самыми красивыми мальчиками выстраивались целые очереди, а их расположения добивались щедрыми подарками. Мне было невыносимо смотреть, как испанские мальчишки становятся портовыми проститутками. Разумеется, работать в таких заведениях я не мог.

Я с детства видел рабов – зажиточные испанские семьи нередко владели африканцами. Но теперь я понимал, что вполне постигнуть рабство может лишь тот, кто сам оказался в шкуре раба, кто знает, каково это – когда в тебе не признают человеческое существо. Нас, рабов, различали по железным кольцам и цепям на лодыжках. Вскоре я так привык к их тяжести, что почти перестал замечать. Те несчастные, кто пробыл в рабстве слишком долго, становились похожи на диких зверей, которые только что вылезли из подземной пещеры: волосы висят клочьями, косматые бороды спускаются до самой груди. Многие из нас напоминали дикарей, питающихся сырым мясом. Если двое рабов шли рядом по улице, исходящие от них флюиды могли сравниться только со зловонием гниющих трупов на поле боя. В непродолжительном времени я уже откликался на обращение «эй ты, христианский раб».

Каждый день, за исключением религиозных праздников, в части базара под названием бедестен работал невольничий рынок. Там можно было разузнать свежие новости: кого пленили; кого продали; откуда прибыли новые рабы; кого вздернули на крюке; кто умер сам. Я цеплялся за призрачную надежду, что на одном из этих торжищ живым товаром услышу что-нибудь о Родриго.

Я не знал имени человека, который купил моего брата, однако упорно продолжал извлекать из памяти подробности того дня, когда судьба нанесла нам этот жестокий удар, – и наконец моя настойчивость была вознаграждена. От одного из торговцев-вероотступников я узнал, что хозяином Родриго стал Мухаммед Рамдан – зажиточный мавр, который любил музыку и стремился дать своим детям обширное образование, включая европейские языки и обычаи других народностей. Я выяснил, что сейчас он вместе с семьей и всеми слугами уехал в поместье на побережье возле Орана, однако на зиму всегда возвращается в Алжир. Это известие вселило в меня такую надежду, что я начал всерьез думать о побеге.

Я стал тщательнее следить за своей внешностью, интересоваться окружающим миром и изучать планировку города в поисках возможных путей бегства. Не раз и не два я обошел по кругу городскую стену, которая делала Алжир неуязвимым для атак с моря и суши, а также служила для устрашения пленников, беглых преступников и тех рабов, которым слишком не терпелось повидаться с родиной.

Я постарался запомнить девять городских ворот: запечатанные, что никогда не открываются; те, что отворяются только в определенные часы и строго охраняются; ведущие в пустыню и выходящие к Средиземному морю. Разузнал я и про пещеры в холмах за городской стеной.