Звезда - Антон Первушин

Некоторое время Москаленко-младший смотрел демонстрацию, но потом ему это наскучило, он переключился на вторую программу, на третью, ленинградскую, – но там тоже показывали праздничные мероприятия, и невольно Юра стал прислушиваться к голосам, доносящимся с кухни. Говорили приятели громко, языки у них развязались, и темы пошли забористые.

– Слышали, мужики? – вопрошал дядя Валя, самый сведущий из компании, поскольку водил не троллейбус, а машину директора. – Борьбу за трудовую дисциплину сворачивают!

– Это как? – изумились мужики.

– А вот так! Эксперимент признан неудачным. Типа народ не понял смысла и задач эксперимента.

– Чего ж тут непонятного? – дядя Костя хохотнул. – Что я вас, лодырей, не знаю? Держать вас надо во как – в кулаке!

– Типа тебя не надо? – подначил дядя Валя.

– И меня надо! Да, и меня. Во – в кулаке! Иначе коммунизм не построишь!

– Да херня это была, а не борьба! – вмешался в дискуссию дядя Женя. – Тоже придумали: по баням, по ателье шукать. Будто от этого дисциплина вырастет. По-другому это надо…

– Да уж, – согласился дядя Валя. – А помните, как мы в парной прятались? И ты еще, Женька, дверь держал! Вот ведь, блин, приключение!

Приятели засмеялись чему-то своему. Потом разлили водку по стопкам и выпили.

– Да, я тоже слышал чего-то такое, – поддержал разговор Москаленко-старший. – Игнатьев рассказывал. Сдавал на днях теорию. Он, шельма, в кресло зама метит. Так вот, преподаватель у них тоже говорит: непонятки какие-то, круто курс будут менять. Мол, в июле был Пленум по идеологии, и там уже ясно стало: назревает какое-то решение…

– Небось, еще больше гайки закрутят, – предположил дядя Женя. – Генсек у нас нынче крутой, из безопасности. Лёня нам не нравился, а теперь наплачемся.

– Так и надо, – сказал дядя Костя. – Нельзя вечно в бардаке…

– Чего-то я тут не понимаю, – признался Москаленко-старший. – Если он крутой, то почему борьбу отменяют? Почему водка дешевая появилась? Да и староват генсек для крутых поворотов… Рассказывают, больной совсем. Вон сегодня его даже на параде не было.

– Кстати, да, – подтвердил дядя Валя. – Не было. Я тоже удивился. Лёня всегда выходил, а сегодня – только члены правительства. Не уважает он народ совсем.

– Дело не в уважении, уверен, – сказал Москаленко-старший. – Генсек вообще не любит появляться на публике. Говорят, у него диабет в серьезной стадии, – отец понизил голос. – За ним якобы целую машину возят.

– Фигня, – сказал дядя Костя. – Американская пропаганда. Главное, чтобы мозги варили. А у него варят! Слыхали, как он с мафией расправился. Директора Елисеевского прижали – раз! Медунова к ногтю – два! Щелокова на пенсию – три! У Романова Ленинград отняли – четыре! Хапуги, ворье… Давно пора.

– Тут я согласен, – сказал Москаленко-старший. – Круто забирает генсек. Вон в Геленджике только и говорили, что о деле Железной Бэллы.

– Это кто такая? – заинтересовались водители.

– Да была у них такая. Общепитом руководила. Тащила под себя всё, что плохо лежит. Рефрижераторами мясо воровала. Короче, арестовали. Был обыск, суд. Приговорили к вышке.

– Ох ты! – не сдержал восклицания дядя Валя. – Круто!

– У нее полтора миллиона нашли. Статья – хищения в особо крупных размерах. Заслуженно пулю получила. По ее же делу начальника местного ОБХСС взяли – в Геленджике ждут, когда его тоже к стенке поставят.

– Давно пора… – проворчал дядя Костя.

Мужики еще выпили, и Москаленко-старший продолжил:

– Но это всё не главное. Понятно, что если генсек из КГБ, то будут со швалью, с ворьем разбираться. Раньше безопасность были кто? Исполнители. А теперь к рулю встали. Будут чистить. Главное – другое. Я вот всё думаю, что они будут с идеологией делать? Неужто опять культурная революция? Как в тридцатые? Тогда всем слабо не покажется.

– Глупости, – нахамил дядя Костя. – Восьмидесятые – не тридцатые, Андропов – не Сталин. Я думаю, всё сделают правильно. Шваль посадят, а нам зарабатывать дадут.

– Откуда такие сведения? – усомнился дядя Валя.

– А вот такие сведения, – сказал дядя Костя. – Реформы будут, ясно вам? Идеология им – тьфу! Экономику будут поднимать! От каждого по способностям, каждому – по труду! Ясно вам? По труду…

– Хотелось бы, – в голосе дяди Вали ясно слышалось сомнение. – Очень хотелось бы. Но у нас всё больше обещают, а потом ничего не делают. Болтовня одна. Болтовней и закончится…

Мужики как-то разом притихли, а потом дядя Валя спросил у дяди Отара:

– А ты чего молчишь, геноцвале? Что думаешь, скажи.

– А чего тут скажешь? – отозвался дядя Отар, говорил он с легким акцентом. – Как вы, русские, решите, так и будет. Нас никто не спросит.

– Ох, Отар, вечно у вас самомнение. Вот помню в Тбилиси…

Тут собутыльники переключились на обсуждение Грузии, начали вспоминать, кто там бывал и когда, и Юра быстро потерял интерес к разговору. Но от того, что он услышал, стало ему тревожно и как-то очень неуютно – даже в родном доме. Это чувство сохранилось на целый день, и, уже собираясь спать, Москаленко-младший попытался успокоить сам себя: «Ну ничего страшного, трепались мужики, всё будет как раньше, всё будет хорошо…» Однако самогипноз не помогал, сон не шел, а пылкому воображению рисовались какие-то чудовищные картины. Юра не знал еще тогда, кто такой Сталин, – на уроках истории об этом советском руководителе почему-то совсем не рассказывали; упоминали только, что он руководил партией и страной в период Великой Отечественной войны. Но Москаленко-младший не был бы истинным поклонником военной авиации, если бы не изучил ее историю по старым книгам, энциклопедиям, и он уже знал, что в истории Советского Союза был очень мрачный период – когда тех же летчиков или выдающихся авиационных конструкторов за мнимые грехи бросали в тюрьмы и расстреливали. Юра не мог узнать больше, ведь он принадлежал к обычной советской семье – в ней не было принято хранить и читать запрещенную к распространению литературу, но и от того, что стало ему известно, хватило для осознания черного ужаса, от которого когда-то цепенела вся страна. И этот ужас никуда не делся – он присутствовал здесь и рядом, и старшие ничего не делали, чтобы избавиться от него. Наоборот, похоже, они ждали, что времена ужаса вернутся, потому что дальше так жить нельзя, потому что «давно пора»…

А за стеной веселились, отмечая праздник, соседи, и магнитофонный Высоцкий надрывался хрипло: «Ты уймись, тоска, сердце мне не рань. Если это присказка, значит, дело – дрянь!..»

5

Через десять дней после праздника произошло еще одно значимое событие, запомнившееся Юре на всю жизнь.

Поскольку событие широко освещалось и советскими газетами, и телевидением, Москаленко-младший узнал все подробности. В тот день впервые прозвучали два слова, которые повторялись в последующие годы всё чаще. Первым словом было «терроризм», вторым – «Альфа».