Мария Кантемир. Проклятие визиря - Зинаида Чиркова

— Поглядите, — показал он её своим сотрудникам.

— Турецкая работа, — сразу смекнули они.

— Не знаю, о чём вы и говорите! — крикнул Макарий.

— А вот о чём, — щёлкнул замочком коробочки Пётр Андреевич.

На красном бархате шкатулки лежал прекрасный перстень турецкой филигранной работы с большим алмазным камнем.

— За что же тебе им заплатили? — так же строго спросил Толстой.

— Не понимаю, о чём вы говорите, — заплакал Макарий.

Он упал на колени и снова стал плести всякую околесицу: и не знал он об этом перстне, и, может, мастер тут оставил, и, может, это клад...

Тогда Пётр Андреевич вынул из кармана своего камзола пачку красиво разрисованных изображений цветов.

— И об этом ты тоже ничего не знаешь? — мягко спросил он.

Макарий побледнел и не нашёлся что сказать. Работники посольства переглянулись, ничего не понимая.

— А вот с помощью этих цветочков^ — любезно проговорил Толстой, — и докладывал наш Макарий всё, что у нас происходит.

И всё-таки ещё никто ничего толком не понимал.

Пётр Андреевич детально объяснил, что всё дело в значении цветов, что все они были слепы, позволяли всем любоваться сочетанием цветов на своих клумбах. А там и коварство, и ненависть, и побуждение к войне, и вести о секретах. А уж секреты передавал Асамали, когда ходил за новой рассадой для новых дат на цветочном календаре...

Сотрудники посольства были в ужасе.

Тут же был составлен протокол и внесли чашу с ядом. Приговор гласил недвусмысленно — смерть.

Макарию пришлось выпить эту чашу. Они впятером наблюдали, как медленно бледнеют черты секретаря посольства, как ещё раскрывается его рот в последних попытках что-то произнести.

Через час всё было кончено...

Траурная процессия шла через весь город к православному кладбищу. Асамали было сказано, что внезапная смерть настигла одного из сотрудников посольства и пока что его услуги не будут нужны людям с русского подворья — всю территорию в знак траура надо просто засеять зелёной травкой.

Догадался или нет Асан-паша о том, что смерть Макария была вовсе не случайной, что услуги Асамали отвергнуты тоже не случайно, но с тех пор посольство стало испытывать такой гнёт, какого ещё не бывало.

Даже за провизией перестали выпускать людей из русского подворья, и в посольстве начался самый настоящий голод.

Метался Пётр Андреевич, писал, протестовал, порывался попасть к самому султану или хотя бы к Асан-паше, но ничего не помогало...

Ему говорили, что посол турецкий живёт в Москве в великом утеснении, а потому и посол русский должен обретаться так же...

Конечно, это было неправдой. Писал Толстой в Посольский приказ, жаловался на своё житьё-бытьё, просился в отставку — уж слишком велики были тяготы турецкого житья. И понимал, что всё это происходит от великой злости на полтавскую победу, о которой трубила вся Европа, о которой слышали и тут, в Стамбуле, где крайне опасались, что теперь Россия поднимется и на Порту. И сколько ни уверял Толстой, что русский царь желает жить с Портой в мире и дружбе, ему не верили...

Все самые подробные протоколы дознания и смерти и даже известия о погребении Макария отправил Пётр Андреевич непосредственно самому Петру-государю и ждал ответа.

...А Мария вернулась в свой дом под таким ярким впечатлением от рассказов Петра Андреевича о Полтавской битве, что не могла больше ни о чём думать, ничем заниматься. Даже обязательные уроки греческого и латыни на этот раз она пропустила, отговорившись головной болью.

У себя в комнате, не обращая внимания на бегавшую вокруг неё Смарагду, на ползавшего Константина и уже встающего на ноги Матвея, она погрузилась в срисовывание самых различных цветов. И все цветы предназначала удивительному рыцарю, доблестному воину и самому лучшему из всех властителей мира — Петру Первому. Она рисовала жасмин и думала: «Полюбишь ли ты меня когда-нибудь?»

И она была уверена, что когда-нибудь отдаст этот цветок в его естественном виде или просто рисунком рыцарю, которого знала понаслышке, но о котором не могла думать без восхищения...

Отвлёкшись от своих каждодневных занятий, заглянул в харем отец Марии — Дмитрий Кантемир. Мария сидела возле крохотного столика, целиком отдавшись рисованию цветов. И каждый из них значил для неё больше, чем только цветок, каждый символизировал то её чувства, то её отношение к миру, то самые затаённые извивы её души.

— Прямо книжный червяк какой-то, — недовольно сказал Дмитрий Кассандре, — столько книг прочесть, столько писать и читать. Разве для того готовишь ты к жизни женщину, чтобы она даже не знала, как быть приятной мужчине? Ведь лишь для того и выходит девушка замуж, чтобы создать очаг, семью, сделать жизнь мужчины весёлой и привлекательной!

Кассандра лукаво взглянула на мужа.

— Мария, — ласково сказала она дочери, — твой отец не верит, что ты умеешь танцевать, петь, играть на клавикордах. Покажи ему, что ты знаешь, докажи, что твой удел не только книги и рисунки...

Мария с недоумением подняла глаза на мать. С трудом отвлеклась она от своих мыслей. Они всё ещё были наполнены образом прекрасного рыцаря, летящего на белом коне и поражающего врагов своим обоюдоострым мечом.

Что ж, и она кое-что умеет, и она сумела бы понравиться этому прекрасному рыцарю, образ которого сложился в её уме под влиянием многих прочитанных ею французских романов рыцарского толка.

Она вскочила, выбежала в другую комнату, затормошила свою старую кормилицу-турчанку, невольницу-гречанку и рабыню-молдаванку.

Кассандра села за клавикорды — лишь недавно выписали для неё этот новый инструмент, извлекающий сладостные тягучие звуки, и она уже могла наигрывать несложные танцевальные мелодии. Мария овладела клавикордами быстрее — её тонкие пальчики скользили по клавишам уверенно и твердо, и учителю музыки оставалось только удивляться её способностям.

Дмитрий расположился на диване, к нему тут же прилепились дети, обожавшие отца и любившие ползать по его шее, плечам, лепиться к рукам, всегда ласкающим детей.

Кассандра заиграла тягучий турецкий танец, и Мария вышла из дверей соседней комнаты, приподняв руки и взглядывая на отца через прозрачное зелёное покрывало. Она держала его перед собой, и её тоненькая фигурка смутно прорисовывалась сквозь газ покрывала. Короткая кофточка, унизанная зелёными бисерными висюльками, едва прикрывала плечи, широкий пояс из таких же ажурных бисерных нитей, свисающих по сторонам прозрачных турецких широких шальвар, оставлял открытым нежный живот. Дмитрий раскрыл глаза от удивления.

Это была великолепная танцовщица — танец живота, такой привычный для всех турчанок, получался у неё красивее и легче, чем у кого бы то ни было. Руки её так вздымались над головой и плечами, так страстно извивались в такт музыке, что казалось, они не имеют костей и легки и плавны, словно крылья птицы.