Мелодия - Джим Крейс

– Мне нравятся ваши туфли, – сказала она наконец, хотя на самом деле имела в виду: «У вас все в порядке? Вы мне показались расстроенной».

Терина улыбнулась.

– Они новые. Жмут немного, – сказала она, словно это могло объяснить мотание головой, напряжение в руках и состояние легкого похмелья.

– Но они вам идут. Разносятся со временем.

Женщина теперь, услышав, как говорит Терина, казалось, перестала волноваться и отважилась оглядеть ее с ног до головы, больше того, восхититься ее тонким, сшитым на заказ платьем, украшенным звездами по кайме. Украшения в порядке, подумала Терина, если не слишком цветастые и перегруженные и остаются только на кайме и отворотах. В отличие от женщины, стоявшей перед ней, она не рискнула бы использовать материал с узорами. Такие ткани хороши для молодых. Этой женщине нужно дать совет. «Клетка», «огурцы», «шахматная доска», все слишком плотные рисунки толстят женщину, если она не совсем худышка. Ткани и покрой должны быть простыми, тона и оттенки продуманными и не походить на палитру, каждый цвет должен играть особую и самостоятельную роль. Она, например, «веселеньким» тканям предпочитала нежно-голубой или цвет ночного неба. Терина улыбнулась и попыталась скрыть снисходительность, которая нередко была ей свойственна, когда речь заходила о тканях. Однако снисходительность другой женщины была плохо замаскирована, хотя поначалу и вводила в заблуждение. Она обогнала Терину, сказав ей «всего доброго», и последние десять шагов Женской тропинки преодолела чуть не бегом. Муж уже ждал ее там с распростертыми руками и подготовленными к поцелую губами. Украшения на платье и рисунок материала его не волновали. Терина продолжала идти в прежнем темпе – ни объятия, ни поцелуи в конце пути ее не ждали, зато ее ярость возрастала с каждым шагом.

Шатер в саду близ ратуши был изготовлен из оранжевого полотна и разукрашен флагами, с натянутых тросов свисали светильники, а с каждого столба – бумажные серпантины. Зрелище было веселое как внутри, так и снаружи. Терина села одной из первых. Место для нее было зарезервировано в первом ряду под микрофонной стойкой и роялем, последний в этот момент настраивали после передряг, которые он претерпел, когда дюжина человек водружали его на деревянную сцену. Она всегда не любила это время, когда ей приходилось сидеть в одиночестве, но надеяться на то, что Джозеф хоть раз в кои-то веки придет рано, она не могла. Он был из тех, кто считал проявлением мужественности опоздать, стоять на виду у всех, когда все уже расселись. В этом отношении, пожалуй, он был сыном своей матери.

Терина заставляла себя дышать медленно. Те последние секунды в саду, когда встречались пары, были для нее унизительными. Каждой вдове приходилось идти между роз в одиночестве к концу тропинки, где ее никто не ждал, никто не брал за руку, не целовал, не обнимал. Неудивительно, что эта жена в узорчатом одеянии была так довольна собой. Она понятия не имела, что такое одиночество. Терина должна была являть миру счастливое лицо, иначе любому, кто увидел бы его, оно показалось бы кислым. А кислый вид, на ее взгляд, был ничуть не лучше пестроты в одежде. Может быть, потому, когда появился Субрике в своем настораживающем костюме а-ля Джимми Кэгни и целенаправленно двинулся сквозь толпящуюся публику к ее креслу, она приветствовала его одной из самых своих обворожительных улыбок – той, при которой она показывала только верхние зубы меж чуть разведенных губ – не показывать же всем свои пломбы или ослабевающие десны?

Терина не узнала Субрике, хотя лицо показалось ей знакомым. Он был с ней сама галантность, даже поцеловал ее руку, компенсировав (для тех, кто смотрел на нее) то, что она не получила на выходе с Женской тропы. Она прокрутила в голове события последних нескольких дней, пытаясь датировать их встречу или хотя бы вспомнить место, где они пересеклись. Он назвал свое имя – Субрике, – но и это не помогло; слово это она знала – когда-то она хорошо говорила по-французски и теперь недоумевала, с какой стати этот незнакомый ей человек начал разговор – да еще таким загадочным словом – с достоинств женского подбородка. Sous briquet; sous le menton[14]. Она чуть наклонила голову и снова улыбнулась, стараясь не показать своего недоумения. Но, наклонив голову, она словно подстегнула свою память. Теперь она вспомнила – и очень вовремя, – где они встретились (не то чтобы встретились, потому что они не разговаривали), а после этого быстро расставила все на свои места. Она присутствовала на торжественной церемонии открытия бюста Альфреду на Аллее славы. Увидев их оживленный разговор, она тогда спросила себя, что такого мог сказать ее зять, чтобы его слова стоило записывать. Значит, этот неряшливый человек с кошачьими волосками на рукавах был журналистом из «Личностей», который выставил дураком Джозефа в последнем номере, позволил ему публично выпустить пар. Она не знала, стоит ли ей на него сердиться. Не могла же она винить этого человека в убеждениях ее сына. Невозможно вложить свои слова в рот другому человеку, и она полагала, что журналист не выдумал их, потому что голос Джозефа звучал слишком убедительно. Поэтому она решила не сетовать на статью, уж как оно есть, так есть. К тому же ей следовало радоваться, что, кем бы ни был этот неловкий незнакомец, она больше не сидит одна и есть человек, который может ответить на ее улыбку несколько удивленной собственной. И потому – и как только эта мысль пришла ей в голову? – она протянула ему вторую руку для поцелуя. И он бы поцеловал ее (эта женщина, на его вкус, оказалась даже лучше при втором, более внимательном рассмотрении, и он был бы не прочь еще раз ощутить запах ее кожи), если бы не появление и вмешательство лесоторговца Пенсиллона.

Ее сын не то чтобы ударил этого человека, но жестко толкнул его в грудь и направил плечом прочь.

– Не смейте прикасаться к моей матери, – сказал он так, словно ее честь нуждалась в спасении, хотя он уже к этому времени, вероятно, понял, что на страницах «Личностей» пострадала его честь. – Что вам от нее надо?

– Я пытаюсь ее очаровать. – И опять эта язвительная улыбка. Субрике, хотя и разменял шестой десяток, был выше ее сына и тяжелее.

– Убирайтесь. Она не очаровывается. – Мужчины снова встали в воинственные позы, уперев пальцы в грудь соперника, как мальчишки в школьном дворе. – Моей матери это ничуть не нравится, – сказал Джозеф, отступив назад всего на полшага; теперь он пытался очистить свою рубашку от чернильных отпечатков, оставленных пальцами Субрике.

Тут Джозеф был прав. Ей не нравилось поведение как одного, так и другого. Если бы они оба отошли, она, возможно, смогла бы вернуть себе присутствие духа. По непонятной причине больше всего ее озаботило то, что женщина в узорчатом платье наблюдала за этим конфузом, и теперь у той появлялось второе основание, чтобы почувствовать свое превосходство. Терина чувствовала, что половина разговоров в шатре смолкла на полуслове – пришедшие на концерт замерли в предвкушении настоящей драки или обмена еще большими оскорблениями. Но Джозеф почувствовал, что окажется побежденным, и снова отступил. В следующий раз он вооружится чем-нибудь твердым и острым, ключами, например. Теперь, когда между ними двумя появилось какое-то расстояние, Субрике напустил на лицо скучающее выражение и побрел прочь, засунув руки в карманы и сардонически выставив напоказ кончик языка в уголке рта. Он оглянулся один раз, чтобы чуть-чуть поклониться Терине. Она могла только надеяться, что слух о случившемся не дойдет до Альфреда в гримерке.