Невидимое видим, неслышимое слышим - Сергей Зверев

– Слушай меня, – медленным и твердым голосом сказала женщина, глядя Шадрину в глаза, – ты веришь мне, веришь больше, чем другим людям. Со мной ты можешь говорить откровенно, ничего не опасаясь. Я твой единственный друг. Никто не должен знать о том, о чем мы с тобой разговариваем. Ты никому не расскажешь об этом?

– Нет, не расскажу, – ответил Шадрин, чувствуя опять неприятное ощущение какой-то зависимости, несвободы.

– Когда я попрошу тебя вспоминать, ты будешь вспоминать. Запрет на воспоминания – только для других людей. Со мной этот запрет снимается, запомни это.

Шадрин поморщился, какая-то внутренняя борьба снова начала подниматься в нем неудержимой волной. Он попытался побороть это мучительное чувство. Сжав кулаки, Шадрин стал глубоко дышать. Напряжение тела стало постепенно снимать внутреннее эмоциональное напряжение. Стало немного легче.

– Сосредоточься, – снова велела женщина, – постарайся восстановить все в памяти в обратном порядке. Ты очнулся здесь в постели и ничего не помнишь. Перед этим тебе было холодно, да? Ты лежал в снегу без сознания, ты замерзал, но тебя подобрали люди и привезли сюда. А перед этим ты летел на вертолете; была плохая погода, вертолет попал в пургу и разбился. Ты падал вместе с вертолетом на скалы, помнишь?

Шадрин слушал все это сосредоточенно, пытаясь представить все, что женщина описывала. Он вспомнил страшный удар о землю, потом вертолет волокло по камням и снегу. А перед этим он летел в нем. Он вспомнил рюкзак, который готовился выбросить, говорил с летчиком, точнее кричал, потому что в вертолете стоит постоянно страшный шум от двигателя. Чем он больше вспоминал, тем легче ему становилось. Он летел в Афганистан через границу. Граница… он пограничник, офицер.

Женщина продолжала спокойно и методично что-то говорить, но Шадрин ее почти не слышал. Воспоминания накатывались на него волнами, как приливы потливости. Он чувствовал, как туман в его мозгу постепенно рассеивается. Шадрин сидел, вцепившись руками в край своей кровати, и раскачивался с закрытыми глазами вперед и назад, вперед и назад, как сомнамбула. Он понял, что эта больница – его тюрьма, что он пленник. С ним что-то сделали такое, что заставляет выполнять приказы других людей. Эта мысль оказалась почему-то запретной, как раньше под внутренним запретом были воспоминания. Как только Шадрин стал осознавать, что находится под чьим-то волевым влиянием, ему тут же стало плохо. Он последним усилием воли попытался удержать свое сознание и повалился боком на кровать, в темноту.

Две группы десантников вернулись с наблюдений за клиникой. Днем с близкого расстояния фиксировались все движения, рассматривалось само здание. Ночью десантники облазили все вокруг клиники вдоль и поперек, подбираясь к самим стенам и даже окнам.

– Отдельного входа в дальние помещения нет, – рассказывал лейтенант Сергеев, – мы обошли с обеих сторон, и ничего.

– Может быть, есть какой-нибудь замаскированный вход, – задумчиво спросил Зубов, – напрямую из штолен?

– Нет, мы осмотрели метров на двести в обе стороны.

– Ладно, допустим, – вставил Карманников. – Про охрану что скажете?

– Снаружи никаких постов нет. Если охрана и существует, то, как минимум, в холле на главном входе. Въезд на территорию свободный. Проезжая часть охватывает здание полукольцом. Помимо главного входа, есть еще две двери. В одну сгружались продукты, вторая не открывалась ни разу. Возможно, запасный выход или дверь в какое-нибудь хозяйственное отделение.

– Вчера выезжала машина, – добавил старший лейтенант Сябитов, – древняя «Тойота» с открытым верхом. Метров через пятьсот к ней присоединился «уазик». Вместе они уехали в горы на северо-запад в сторону ущелья. В «Тойоте» сидели четверо: за рулем и на переднем сиденье – афганцы, а на заднем – европейцы. Мужчины средних лет, один высокий, судя по всему, начальник. Мы видели, как его встречали, когда утром он приезжал на работу и как уезжал вечером. Второй европеец не мелькал ни разу. В «уазике» было четверо афганцев, все вооружены автоматами, но оружие не афишировали, держали скрытно. Вернулись через три часа. Обе машины также расстались метров за пятьсот до клиники. «Тойота» подъехала к главному входу, и все вошли внутрь.

– Длинного надо брать, – предложил Зубов, – до скончания века будем наблюдать и ничего нового не узнаем. Выбьем информацию, а потом штурмуем.

– А вторая машина? Забыл? – напомнил Карманников. – Как только они просекут, что длинный пропал, сразу стянут сюда все силы. Они же нас потеряли, а теперь сообразят, где мы и кто длинного повязал. Так обложат район, что и по воздуху не улетишь потом.

– Значит, «втемную» штурмовать, – пожал плечами Зубов, – других языков караулить времени нет. Можно попасть на человека, который в клинике работает, а о лаборатории в горе и понятия не имеет.

– Все верно, – согласился Карманников, – остается решить главное: днем или ночью?

– На окнах решеток и контактов сигнализации нет, – сразу же напомнил Сергеев, – а ночью в клинике народу меньше.

– Эх, планировки помещений нет, – с сожалением заметил Романов. – Святое дело – в нужное окно «по-тихому» влезть, чтобы не топать по всему зданию с главного входа.

– Главный вход оставлять без присмотра нельзя в любом случае, – напомнил Карманников, – мы не знаем, какими средствами связи располагает охрана в холле. Охрану придется ликвидировать. Все, слушай приказ! Назначаю последние сутки на подготовку операции. Две пары уходят в ночь наблюдать. Особое внимание пропускному режиму, охране и дополнительным входам. Идут Зуб с Конем и Беркут с Татаром. Царь, с тебя машина. Мы с Майлсом на связи и подстраховке. Начало в двадцать два.

Бернетт сделала своему пациенту два укола: один ночью, когда поняла, в чем дело, и еще один утром, за час до того, как он может понадобиться Хальмейеру. Бессонная ночь в лаборатории дала свои результаты, догадка Кэролайн оправдалась. Лекарство, которое вводилось русскому на клеточном уровне для заживления, значительно разрушало действие препарата, который должен был оказывать влияние на мозг и подавлять волю. Внушаемость сразу же сильно падала, когда оба препарата вводились в один и тот же промежуток времени. Хальмейер об этом эффекте не знал. Бернетт собиралась сделать так, чтобы он не узнал об этом никогда. То, что Кэролайн догадалась о своем положении пленницы, Хальмейер наверняка уже понял. Он скорее всего считал, что доктор Бернетт заинтересовалась его исследованиями, поэтому будет работать в таких условиях, в какие ее поставили. Но длиться это до бесконечности не может. Бернетт рано или поздно должна была поставить вопрос ребром о своем принудительном содержании в клинике. Кэролайн понимала, что молчать об этом нельзя, иначе ее заподозрят в злом умысле. Поднять этот вопрос – равносильно смертному приговору. Это Бернетт тоже понимала. Пока ситуация не разрешилась в какую-нибудь сторону, ей нужно искать выход из опасного положения. Ставку Кэролайн решила делать на этого русского пациента. С ним она сможет попытаться убежать отсюда. Он военный, воевал здесь, значит, знает местность и обстановку. Главное, вернуть ему сознание и разбудить желание бежать во что бы то ни стало.