Пирс - Ксения Сабио

сцену устроить! Конечно. Как теперь уж проклятому Ивану по чужим женам ходить. На мое богатство позарился, а, щенок». — Купец был невыносимо доволен с собой, его распирала гордость за то, какой он, за то, что сдаваться он не намерен и что перед любым препятствием он не растеряется, а всем своим врагам отомстит по счету. Подумав о мести, он еще больше расправил плечи. Довольный, он отправился своей грузной походкой к дому, где взаперти ждала его Сонька. Единственно, что немного омрачало его праздник — так это Никола, радость, какая бы низкая она ни была, не полна, если не можешь разделить ее со своим другом. Он сплюнул и вошел в комнату. Сонька вздрогнула от неожиданного появления своего мужа.

Тем временем, оставшись один, старик не знал, что и делать. Он завыл, схватившись за голову. Страшные мысли и видения мучили его. То ему казалось, что Иван шашку заносит на царя и падает окровавленная корона, то виделось, что Иван и на него, на отца своего, поднимает руку и все заговоры и козни строит против родины.

Сколько Трифон похоронил своих товарищей на поле боя. Товарищей, которые оставили семьи свои, чтобы отдать жизнь за великую империю. Сердце старика надломилось, не мог он, бедный, выдержать всего того, что происходило в нем. Он твердо решил идти к сыну на разговор. Пошатываясь, он вывалился из дома. Темное небо рухнуло на его уставшие от жизни плечи. До сарая, где был заперт Иван, было несколько метров, но Трифону казалось, что он шел очень долго. Шел, как на казнь. Каждый его шаг давался ему с неимоверной тяжестью.

— Что ж ты, гад, режешь меня без ножа, — шипел он переставляя обессиленные ноги.

В углу, на сене сидел Иван. Свет от звезд и луны падал сквозь щели сбитых досок.

— Отец! — обрадовался паренек.

— Я говорил тебе, щенок, — не смей называть меня отцом, ты предал Родину! Скотина! — и тут неожиданно для Ивана отец заплакал.

На фоне открытой двери обессиленная фигура старика издавала тихие рыдания. Иван был в ужасе, он никогда не видел слез отца, он никогда не мог подумать, что отец на это способен. Хотя перед ним был уже не тот атаман. Он видел лишь силуэт убитого горем старика.

— Да что ты, отец, — поднялся юноша, — что ты, отец, — он и не знал, что сказать, — это все пустяки.

На этих словах лицо Трифона переменилось:

— Пустяки? — проревел он, как раненый зверь. Иван отшатнулся назад. — Пустяки! — сам себе эхом отозвался старик.

— Я не предавал Родину, отец, я убил человека там, понимаешь? Я защитил родину, я был в самом тылу, мне бумагу дали, — запинаясь, в страхе говорил Иван.

— Где бумага? Где?

— Я не помню, — после паузы заговорил Иван, — но я, правда, убил человека на войне, — продолжал говорить парень, находя успокоение в том, что хоть кому-то он может донести то, что его так долго мучило.

— Кого убил?

— Турка! Я так жалею, что совершил это!

— Жалеешь, что врага убил, а не отца родного?

— Не говори так! Я никого не хотел убивать.

— В этом и все дело! Снюхался со своим барином, — злился Трифон. — Война, говорит, не нужна. А может, ты вовсе не мой сын!

Иван вытаращил глаза на отца и не зная, что сказать, только безвольно открывал рот.

— Конечно! Я, дурак, обрадовался! Сын вернулся! Сдох мой сын! Еще ребенком! Его цыганские лошади затоптали, — все больше и больше поднималась сила в отце Ивана, его плечи расправлялись. Он скидывал со стен хозяйственные вещи, веревки, подковы и бросал их в стены. — Сдох! Паразит! Оставил меня одного! Сдох!

Иван понимал, что отец, очевидно, сильно выпил, пытался как-то его успокоить, уворачиваясь от летящих тяжелых предметов:

— Что ты такое говоришь. Бога побойся! Я Иван — твой сын! Выжил я, они меня к себе забрали, я говорил тебе, помнишь? Ну вспомни! Папа! Кто же я, если не твой сын? — умоляюще тараторил он.

— Кто? Свинья шведская или германская, шпион! Страну пришел развалить!

— Какую страну, отец?!

— Я тебе не отец! Тем паче не папа! Дрянь! Не знаю тебя! Я бы такого сына не родил! Не было у меня такого сына!

— Я же похож на мать, посмотри на меня.

— Не смей говорить об этой святой женщине, скотина! — он кинулся с кулаками на Ивана, бил его, вымещая всю свою злость за всю его бесконечно длинную одинокую жизнь. Он бил его и руками и ногами. Иван пытался сопротивляться, но отец, опытный боец, быстро положил его на землю, градом на молодого человека сыпались удары. — Нет Ивана! Нет! Умер мой сынку! Родной мой умер! Умер! Жинка моя умерла! И я умру! Как собака умру! Зачем жил! Получай! Сука! Не смей моим сыном притворяться! Я люблю сына! — Трифон лупил ногами, руками, попавшимися под руку палками, вилами. Заливался слезами и страшно ругался. Он бил, крича и вопя, как зверь, не останавливаясь. Последний удар пришелся в лицо. В эту ужаснейшую минуту своей жизни он медленно осознал, что парень уже давно не сопротивляется. Все опьянение сняло как рукой, глаза, красные и опухшие, выкатились из орбит. Он замер и не дышал, он глядел сквозь темноту, вглядывался в лицо сына и все ждал, что тот поднимет голову, улыбнется скажет хоть слово. Черты лица юноши обострились, особенно острым стал нос, провалились щеки, и кожа обтянула скулы — все его черты лица были так ужасающе похожи на его мать.

— Жинка, — простонал обезумевший старик, он упал на колени, издав страшнейший вопль. Трифон целовал постепенно холодеющее лицо Ивана, целовал, заливался слезами, уговаривал его встать:

— Довольно шутить, ну что ты, что ты, — потом он гладил его лицо, гладил по волосам и снова заливался слезами. Он бился головой об полы сарая, он целовал руки Ивана. В состоянии аффекта он ползал вокруг своего сына, трогая его и что-то все говоря. Только теперь убийство для него стало страшным актом, актом, для которого нет поворота. Дикий страх обуял Трифона. Весь он дрожал, не мог пошевелиться, горло пересохло и черные стены медленно наступали на него, как свидетели страшного греха. Он схватился руками за голову и в беспамятстве повалился рядом с Иваном.

Глава 18

Когда Ивана увели, Сонька хотела бежать вслед за ним, но сильные руки Тараса не дали ей ступить и шагу.

Только убедившись, что Ивана увели, Тарас отправился к дому тетки. Девушка еле шла, огромные руки ее мужа вели ее к дому, а все мысли