Морской конек - Джанис Парьят

болезненно-сладкого запаха заглушаемого желания.

Как-то я читал о человеке, построившем под домом сеть тоннелей, которую его семья обнаружила только после его смерти. Необъяснимый лабиринт, запутанный, как «работа его разума», заявила его дочь. «Метрополитен» напомнил мне о том лабиринте. Он был разделен на кубикулы – где-то были установлены экраны и шли фильмы, где-то были видеокамеры, на которые посетители могли снимать себя. В углах люди ласкали и трогали друг друга, кто-то двигался к ряду черных кабинок, в которых можно было задернуть шторы, но некоторые не задергивали, желая, чтобы за ними наблюдали.

Высокая чернокожая транс-леди, судя по всему, главная, в белой шифоновой блузке и черных кожаных брюках, бродила вокруг, что-то кричала завсегдатаям, останавливалась, чтобы пофлиртовать, наполняла пустые бокалы.

С места, где я стоял, можно было заглянуть в несколько открытых кабинок: в одной транс-леди в корсете и чулках исполняла перед кем-то стриптиз, зрители глазели и ахали. В другой юношу лет двадцати с небольшим, похоже, самого молодого из посетителей, в толстовке и желтой кепке, грубо лапала транс-женщина постарше в ярко-красном платье. В кабинке в углу шторы задернули, но не до конца – я не знал, что это, оплошность или приглашение подсмотреть. Я смог различить профиль мужчины лет шестидесяти, который смотрел вниз, на что-то, а потом в экстазе запрокидывал голову вверх. Он был полностью поглощен происходящим и не замечал ничего вокруг. В остальных кабинках шторы были опущены.

– Чем могу быть полезна, милый? – ко мне подошла хозяйка, ее духи были резкими, мускусными. На запястье звенели серебряные браслеты.

– Ничего не нужно, спасибо.

– Хорошо, мой красавчик, – она подмигнула.

– Неплохое место, – сказал я Сантану неделю спустя, – если тебе нравятся такие переодевания.

– Подобных клубов в Лондоне полно, – он пожал плечами. – Есть для фут-фетишистов, любителей фурри, форнифилов…

– Это еще кто?

– Любители притворяться мебелью – так что можешь сочетать секс с любовью к дизайну интерьера.

Мы направлялись в Кэмден, на концерт живой музыки, по приглашению Евы. Весь день шел дождь, воздух был холодным и сырым, пропитанным запахом масла из бесконечных забегаловок, где жарились кебабы, цыплята и отбивные.

– Похоже, я немногое упустил, когда не пошел на выставку, – он имел в виду ту, что в Уайтчепеле.

– Разве Ева не рассказала тебе, что там было?

Он кивнул.

– Это я и имею в виду.

– Ты бенгалец, – заметил я. – Для тебя современное индийское искусство начинается с Рабиндраната Тагора[34] и заканчивается им же.

– Чушь. Мне очень понравился парень, который вымазал себя коровьим навозом и назвал это перформансом. Он мог бы стать новым Дюшаном[35]. Хотя, – добавил он задумчиво, – перформанс нельзя воспроизводить и продавать. Может быть, он ближе к Мандзони, мерда д’Артиста… знаешь, что он сделал?

– Да.

В 1961 году итальянский художник Пьеро Мандзони продал девяносто баночек со своими фекалиями, каждая по тридцать грамм, и рассчитал их цену исходя из курса на золото. Повесил многообещающие ярлычки «Conservata al naturale», «Свежеконсервированное».

– Галерея «Тейт» купила банку номер четыре, – сказал Сантану, – этот парень – гений.

– Увы, та милая леди сделала всего лишь дерево из фиброгласса с волшебными существами вместо листьев. И единорога-качалку.

– Неинтересно, – заявил Сантану. – Либо искусство зеркально отражает тело художника, либо нет.

– Тогда, получается, все должны экспериментировать только с пердежом и дерьмом?

– Ты это сказал, мой друг, не я.

Вечер понемногу оживал по мере того, как мы продвигались к станции, полной людей и огней. Уличный музыкант пел песню группы «Оазис»: Все подряд, все мне говорят, погас огонь в твоем сердце…

Мужчина с бультерьером протянул нам по копии «Биг Ишью»[36]. Мы опустили головы, проталкиваясь сквозь толпы, пряча руки в карманах пальто. Путь до Кэмдена был усеян переполненными пабами и ресторанами, странно тихими клочками тротуара, где у обочин стояли мальчишки с пивными банками, привлеченные темнотой, как ночные животные.

Мы обсуждали спектакль, который смотрели сегодня днем в театре Принца Чарльза. О девушке, живущей в микрорайоне, отчаянно жаждавшей танцевать и пытавшейся освободить белую лошадь из-за колючей проволоки. Потом разговор перешел к новому японскому магазину возле Грин-Парка, где продавали вагаси, нежные сладости в рисовой пудре в форме сезонных цветов. Планам на каникулы в декабре.

– Не говори потом, что я тебя не предупреждал – на работе будет вечеринка, тебе придется пойти.

Я ответил, что не возражаю, все равно у меня нет других вариантов.

– Тебе надо уехать из города, если есть возможность, – сказал он. – У тебя есть друзья за пределами Лондона?

– Нет, нету.

– А тот чувак из колледжа?

– Какой?

– Ну, академик… он разве не британец? Или вы не особо дружили?

Мимо нас, глухо гудя, проехал двухэтажный автобус.

В колледже мы с Николасом делали вид, что едва знакомы, и я проходил мимо него, сжигаемый осознанием, что вскоре мы увидимся вновь, наедине, в его бунгало. Мне казалось, что мы были осторожны, между нами не было никаких разговоров, как с Адхиром, который преследовал Николаса безжалостно и цинично. Но в голосе Сантану слышался лишь легкий интерес, так что, может быть, во мне говорила паника, я услышал слишком многое там, где должен был услышать лишь невинный вопрос.

– Мы потеряли связь.

– Жалко.

Я молчал, мое дыхание клубилось в холодном воздухе.

– Но все равно, – продолжал он, – тебе не помешает выбраться отсюда.

– Постараюсь, – сказал я. – Но и тут неплохо… Ева всегда что-нибудь придумывает.

– Это потому что Стефана нет рядом. Когда он вернется, она исчезнет, как мыльный пузырь… на месяц или два. А потом он опять уедет.

– Его никогда нет рядом – наверное, это так тяжело.

– Совсем не так тяжело, как раньше, – Сантану рассказал мне, что, еще когда учился в колледже в Дели, встречался с девушкой из Калькутты. Они переписывались, раз в неделю созванивались.

– Я звонил ей из телефонной будки. Так мы продержались, пока она не переехала в Лондон в первый год моей работы здесь.

– И что было потом?

– Мы расстались.

Кэмден-Хай-стрит кипела жизнью и музыкой.

Ее ранневикторианские здания с открытыми фасадами и плоскими крышами ярко раскрасили и заняли тату-салонами, винтажными магазинами и магазинами подержанных пластинок. Бары и клубы были открыты, их музыка, грохоча, летела на усыпанные мусором тротуары. Мы миновали несколько захудалых букмекерских контор и пунктов выдачи наличных, паб «На краю света» и множество дешевых заведений быстрого питания.

– Где, черт возьми, это место? – ворчал Сантану, доставая телефон. Следуя инструкциям навигатора, мы свернули налево в клубок узких улочек и пересекли пустую площадь, которую днем использовали как рынок под открытым небом – у обочин