Родное - Петр Николаевич Краснов

мгновение бежит впереди и быстро опадает. Человек останавливается, оборачивается назад и ждет.

Да, так оно и есть — зарница. В расслабленной ватной тишине, после гроз, встает она над плоскогорьями быстро меркнущим бледным заревом, словно где-то там, за ними, торопливо проносят колеблющееся пламя свечи, не показав самого огонька, но высветив воздух и низкие молчаливые тучи. Может быть, там ночная гроза: невидимые громы глухо раскатываются над онемевшими перелесками, над степью, над рослыми июльскими хлебами; вспыхивают молнии, и после их синих цепенящих огней вздрагивают березовые колки и несется по их верхушкам, расходясь и затихая, дрожь и несмелые ропоты и вздохи…

Здесь тихо, невнятно все, травяною влагой дышит в забытьи земля, а там, наверное, гроза. Что-то в ней тоскливо похожее, в далекой, узнаваемое им, глухое и родное, он когда-то уже будто сроднился с неверными этими, знакомыми сполохами на горизонте — и уже помнит и не забывал их никогда.

Так светит прифронтовая полоса. Так далекие и близкие ракеты встают, крутые замедленные взбеги, мерцающая россыпь их на излете, а он, сцепив зубы, торопливо режет неистово громко скрежещущую проволоку спиралей Бруно. Отчетливый ружейный хлопок там, за проволокой — и вот он, этот свет… Человек утыкается лицом в мокрую, пахнущую грозой и легкой лиственной прелью траву, замирает, пока искры угрожающе медленно летят к нему и гаснут, не долетев. Он не успевает поднять ножницы, как снова круто встает ракета, слышно даже, как шипит и потрескивает она, и вслед за ней близко, рукой подать, хозяйски бесцеремонно и зло стучит чужой пулемет. Стреляют просто так, для острастки; он не видит торопливо-беглых трепещущих вспышек у пламегасителя пулемета, он — лицом в траве, в земле — слышит: пули, рикошетируя сзади, звонко и дребезжаще зундят, уходя в ночное небо; и одна из них, взвизгнув, сечет проволоку над их головами и с раздраженным затухающим урчанием тоже уносится вверх, чтобы где-нибудь чмокнуть на излете в размякшие луга и, утихнув и остыв, остаться лежать навсегда, на веки вечные — несколько граммов плакированного свинца в немеренном поле человеческих горестей и памяти…

Человеку на дороге становится тяжело и неспокойно. Он долго смотрит в сторону плоскогорий. Земля после дождя, щедрого и нужного, как раз под налив, лежит во тьме под сполохами зарниц тяжело, безмолвно; вся в ожидании, как роженица, — она налита упругой влагою, силой, желанием жизни. Она, кажется, ничего не помнит, она живет только настоящим, сиюминутным и еще ожиданием завтрашнего, будущего; прошлая прель лежит в ней безгласно и мертво. И так неудержно произрастает, прорастает в ней жизнь, с едва слышимым шорохом развертывая крепнущие листья и стебли, такое оно живое, это ожидание, что, наверное, весь мир слышит и темные тучи там, наверху, тоже слышат, как ворочается подспудно и еще пока беспамятно бьется в ее черной груди одно-единственное слово — жить!..

А он знает, что там, в земле, на пустяшной глубине лежат оплетенные корнями и корешками, никем не считанные молчаливые клады ржавого железа, тяжелого свинца, изъеденной меди — огненный посев войны, которому никогда не суждено взойти. В его теле тоже германское железо, на нем желваками наросло мясо, излишне тугое, жесткое в постоянном усилии удержать осколок, не дать воли его острым, не ржавеющим в человеческой крови кромкам… Он рукою трогает, потирает бок — тут, куда ему деться; и согласно, скорбно вдруг понимает, что судьба, доля-то у них с землей одна, русская, и небось и ей тоже, вот как ему, много помнится всякого, столько в ней железом наковеркано, напахано… Везде, куда ни достала война, всему нехорошо — народу ли прореженному, лесу ли, траве какой-нибудь, в лугу или на обочине, которая все хиреет от закиси медных гильз… Все помнит, что выжило.

Опять призрачно встает, широко и мгновенно брезжит далекий, ни на что другое не похожий трепетный свет — задрожал и погас, и вот опять явился глазам… Торопясь и волнуясь — помни! — он даже сквозь сомкнутые веки проникает, даже в сны, тревогой и тоской хватает душу, и никуда от него и никак не уйти…

Как уцелел он, как выжил? За что ему это — жить, под ливень попадать, помнить?.. В какой уже раз нету и не будет ему ответа.

Отец все стоит на дороге и курит, и смотрит в немо разговаривающую темноту. Зарницы полыхают, поминая прошедшую грозу, раздвигая горизонты, осветляя отошедшие тучи, отгремевшую страду.

Высокие жаворонки

Лето продолжалось своим чередом. Летели дни, и вон уж сколько их пролетело; катилось лето — и он катил на стареньком велосипеде, купленном где-то отцом по дешевке с рук. Средь июльской ржи высокой, всходившейся под ветром, для него одного будто накатанным проселком летел, беспечным времечком… Летел, мчался, скоростью завороженный, лихостью своей, голова ветром набита, ничем больше, и рвалась под колеса дорога, под тонкие колеса неслась, и все было можно, рукой лишь скорою подать, сорвать как яблочко — и вынесло за поворот. Колеса юзом по черноземной мелкой, в гравий спекшейся крошке пошли — юзом, не удержать, и вот земля уж, лежишь, онемело все, и вставать так неохота, что хоть плачь… И вот вел свой с перекошенным рулем велосипед, хромал и не плакал от мгновенно пережитого и саднящей боли на животе, на локтях и коленках, а лишь постанывал, подвывал иногда про себя. От боли он, считай, никогда не плакал, разве от обиды. И по дороге к дядьке, на самую ближнюю из всех улицу, где тот жил с бабушкой, все ж пересилил себя, остановился и, зажав переднее колесо меж подрагивающих еще колен, кое-как повернул руль, выправил.

— Да ты эт где ж так?! — недовольно, не смягчая даже голоса, сказал дядя его, еще молодой, плотный, грубоватый лицом, и, не дожидаясь ответа, буркнул: — Носят вас черти!.. Пошли.

Теплой, настоявшейся в ведре водой смыл с живота и локтей земляную крошку, грязную сукровицу — безжалостно смыл, не церемонясь, был он ветфельдшер; вынес из сенец пузырек йодной злой настойки и обтерханное, все черно-коричневое гусиное перо.

— Садись, герой, будет тебе щас наука… Не судом гоняют, как голова тока держится… Терпи! — прикрикнул он, когда от первого же щедрого, как малярной кистью, мазка будто сама кожа загорелась, полыхнула у него на животе и вскипели враз в глазах ослепших слезы. — Все пузо снес… это надо ж! Штоб молчал мне!.. А ты как думал — всю жизнь на авось проскочить?! Не-ет, брат,