Свое время - Александр Бараш

История о том, как Дмитрия Александровича «взяли» и чуть было не упекли в психушку (но ему удалось позвонить Белле Ахмадулиной, и его выпустили) произошла, когда он вышел наклеивать свои тексты на улицу – очевидно публичное пространство. И хотя тексты были невинными по содержанию, но по жанру это были квази-«обращения» и начинались со слова «граждане», то есть частный советский человек покусился на функции учреждений – государства…

В общем, ситуации решались по завету, который в одном из вик. ерофеевских текстов дает отец дочери: «Ебись, но тихо»… Этот девиз можно было поместить на воротах брежневского соцлагеря, как чугунное «Труд освобождает» на въезде в Освенцим.

Гостиная трехкомнатной квартиры в одном из «генеральских домов» на Соколе. Там жил художник с бэкграундом хиппи Леня Зубков, один из бойцов нашего караула на ТЭЦ, состоявшего из агентов контркультуры (параллельное кино, перпендикулярная литература, музыка иных сфер…).

Полутемно, в кресле под торшером блекловатый человек среднего возраста небогемной внешности и приличного «прикида» (коричневая «водолазка», серые брюки), с неподвижным лицом и тихим голосом (замначальника отдела в закрытом институте, «выездной» в Болгарию и Алжир?). Читает по машинописи рассказ под названием «Жизнь с идиотом». Очень эффектно: о том, как интеллигентные люди впустили в дом (примерно такой же, как эта квартира) вроде-бы-идиота по имени Вова и он их всех трахает, сначала хозяйку, потом хозяина. Они в него пылко влюбляются, безумно любят, ревнуют друг к другу. Венчает это дело кровавый финал а-ля «наутро там нашли три трупа». Для тех, кто понимает: гибель и сдача советского интеллигента, смонтированная просвещенным вуайеристом.

На чтении – человек десять – пятнадцать публики. Среди прочих, например, красивая девушка добропорядочно-интеллигентной разновидности (что-нибудь вроде – ИНЯЗ, папа профессор-химик): сидит очень прямо, руки на коленях, блуждающая полумученическая улыбка… И при очередном соответствующем пассаже («любящие друг друга мужчины… и ворковали как голуби…») она слегка откидывается назад, как при сладкой пощечине-шлепке, розовея и закидывая голову. Сеанс мягкого садо-мазо – повторение «в реале» того, что в рассказе: продолжение полной гибели всерьез совинтеллигенции. Ну, для тех, кто понимает. А их мало, может быть, трое. –

Ерофеев вошел тогда в состав гастрольного трио «ЕПС» – аббревиатура: Ерофеев – Пригов – Сорокин. Пригов и Сорокин действительно принадлежали к «параллельной культуре» – по художественной генеалогии, эстетике, позиции в социуме… И несколько лет гастролировал – в нашей среде. Хороша, апропо, квазифольклорная игривость самоназвания трио. В сторону «мимо тещиного дома я без шуток не хожу». Тещин дом – советская культура, да и как бы «высокая культура» вообще…

А вскоре развалился «совок» – и Виктор Ерофеев благополучно вернулся в постсоветскую массовую культуру, наследующую той, кандидатом в которую состоял до эпизода с «авангардом»-«андерграундом».

Эпизодичность же определялась, в сущности, несовпадением с миром независимой литературы: противоречием целей и средств. Имярек пытается добиться чего-то в литературе – или ее посредством? Совпадают ли его цели и средства с целями и средствами литературы – находятся ли они в сфере художественного, эстетического? Чего добивался производитель: получить то, что ему причитается, с подлинного продукта или с «чистой полушерсти»?

С точки зрения эстетической: а была ли разница между упомянутыми выше письменным и устным рассказом, «Персидской сиренью» и историей о пиар-ходе Аксенова, альманахе «Метрополь»? Между прозой по определению (или умолчанию) – и ситуацией из литературного быта?

И там, и там – рассказ, где даже такой стержневой смысло– и структурообразующий элемент, как фабула, оказывается менее значимым, чем социально-культурный жест.

Жест здесь – переход через границы пристойного в подсоветской системе ценностей и далее – за границу нравственного в том широком понимании где-то из XIX века, которым фундирована вся советская культура, и «высокая», и бытовая.

Смесь «Декамерона» и «1984» (и еще немного «Мелкого беса» и французской кинокомедии), где на глазах простака-тугодума-читателя, воспитанного на Ремарке и Солженицыне, сношаются хитроумные и мускулистозадые, как Гойко Митич, фикции автора и литературы…

В «Персидской сирени» женский половой орган выступал в качестве оракула, отвечая на животрепещущие (похоже на эвфемизм) вопросы. Казалось бы, предел травестии достигнут. А вот и фигушки…

Второй эпизод с Франкфуртской ярмарки. Пространство экспозиции там было организовано, как обычно на книжных ярмарках, как бы по модели древнего города: узкие улицы, заполненные народом, открытые лавки издательств, где спрос диктует вкус и есть «все» – от живой рыбы гламурных журналов до вставных челюстей пособий по агрессивному маркетингу… и включая бижутерию на любителя: современную поэзию (причем рыба и, скажем, рассыпная халва «женских романов» живут и пахнут на смежных прилавках)… Были и организованные завихрения пространства для публичной жизни. Полузакрытые маленькие «форумы», полукруглые амфитеатрики для показательных выступлений актеров слова, гимнастов мысли, ансамблей имперской песни и этнического танца и пр. – всех тех совершенно разных существ и сообществ, которые обычно для простоты называют одним словом «писатели».

Проходя мимо одной из этих площадок, я наткнулся на Ерофеева, сидящего перед публикой и нечто репрезентирующего примерно в той же позе, с такой же пластической «интонацией», что и в московском домашнем салоне в середине 80-х. Перед входом висела бумажка с обозначением темы выступления: «Литературный андерграунд в СССР»… Многое, как говорится, вспоминается в такие минуты. Например, анекдот советских времен. На встречу с пионерами пригласили очевидца гибели Василия Ивановича Чапаева. Ветеран вышел перед детишками и рассказывает: «Залегли мы, значит, на бугорке над рекой… Гляжу: плывет… Ну, я стрельнул – он и потонул…»

Места медитативности, высвобожденности внутренней концентрации, самоcознания – ими были в юности два парка на Соколе: парк у кинотеатра «Ленинград» и Чапаевский сквер. Гуляя по ним отсюда, из Иерусалима, в последние годы, посредством помеси лунохода и машины времени – поисковика в Интернете, я обнаружил, что и там и там случились события, значимые для русского XX века и не отрефлектированные как то, что наполнило эти места еще одним смыслом… изменило «поле» этого пространства.

В Чапаевском сквере Солженицын предложил Шаламову вместе написать «Архипелаг ГУЛАГ».

Он описывает это в воспоминаниях о Шаламове (привожу с сокращениями): «… записана у меня весьма важная встреча 30 августа 1964. Я и не верил в возможность справиться мне одному, да и просто не смел с таким замыслом обойти Варлама: он имел все права на участие. И я пригласил его встретиться – прийти на Чапаевский, где я остановился… Я повел его, чтобы не “под потолками”, в соседний большой сквер, где и улеглись мы на травке в отдалении ото всех и говорили в землю – разговор был слишком секретен. Я изложил с энтузиазмом весь проект и мое предложение соавторства. Если нужно – поправить мой план, а затем разделить, кто какие главы будет писать. И получил неожиданный для меня – быстрый и категорический отказ. Он ответил прямо: “Я хочу иметь гарантию, для кого пишу”. Я был тяжело поражен: до этого самого момента я был уверен, что у него, как и у меня, главная линия – сохранить память, просто писать для потомства, хоть без надежды напечатать при жизни. Ответ его был так категоричен, что и уговаривать бесполезно. Весь огромный замысел теперь ложился на мои плечи. Но было и облегчение: я тоже ведь, таким образом, сохранял теперь индивидуальность пера»[33].