Маски Пиковой дамы - Ольга Игоревна Елисеева

в Неаполе[185], еще полном пересудов о несчастной королеве[186].

Обе отсылки — и к Марии Антуанетте, и к Марии Каролине — позволяют увидеть в графине из «Пиковой дамы» воплощение старого порядка, сметенного революционной бурей. Этот же порядок персонифицировала в себе и Голицына, которая, по словам Вигеля, «схватила священный огонь, угасающий во Франции, и возжгла его у нас на севере». Фиксируя ее как один из прототипов Старухи, Пушкин адресовал читателя не просто к прошлому — временам бабушек и дедушек — а к тому прошлому, которое было выкорчевано и окровавлено «при громах новой славы». К дореволюционному режиму как таковому.

Глава шестая. «Запертые двери»

Обычно не замечают, насколько поведение Голицыной с сыном напоминало поступок Екатерины II с цесаревичем Павлом Петровичем. Отказавшись передать «Митеньке» достояние отца, Наталья Петровна действовала в имущественном вопросе так же, как императрица в политическом. Обе они оставляли за собой право делиться или не делать этого. Обе вроде бы нарушали закон, забрав не принадлежавшее им. И обе счастливо пользовались присвоенным до кончины.

Эпоха знала множество властных дам сходной судьбы. Екатерина Романовна Дашкова, именовавшая ученых мужей, собственных детей и холопов одинаково — «мои подданные». Агафоклея Александровна Полторацкая, которую считали чуть ли не второй Салтычихой, но которая отважилась перед смертью на публичное покаяние. Графиня Мария Алексеевна Толстая, мнение которой становилось приговором для всей Москвы, это о ней у Грибоедова: «Что будет говорить княгиня Марья Алексевна?» Александра Васильевна Браницкая, любимая племянница Григория Потемкина, сделавшая для прирастания бывших польских земель к России едва ли не больше, чем целая армия. И многие другие.

Вторая половина XVIII — начало XIX века — время сильных, домовитых и знавших себе цену женщин. В 2008 году в Москве прошла выставка полотен Боровиковского, которого принято считать певцом юных Цирцей, вроде Марии Ивановны Лопухиной и Елены Александровны Нарышкиной — дев в первом цвете красоты. Но вдруг оказалось, что Василий Лукич — певец как раз пожилой натуры. Мусина-Пушкина, Безобразова, Васильева, Архарова, Дубовицкая… Властные мамаши, в том возрасте, когда «пустоголовая молодость» уже миновала, а старческий эгоизм еще не пришел. Среди них есть и Голицына. Еще не окончательно увядшая. С прямой спиной, но без усов — они портрету не положены.

«Ленты огненного цвета»

В общем кругу повидавших виды оригиналок не затерялась бы графиня Наталья Кирилловна Загряжская, дочь последнего гетмана Малороссии Кирилла Григорьевича Разумовского. В молодости не красивая, но умная, в старости — взбалмошная, но памятливая. Она столько порассказала Пушкину о временах блаженной памяти императрицы, которую боготворила, что странно, как ее отношение не передалось поэту. А поэт и старуха числились родней через мать Натальи Николаевны, урожденную Загряжскую, и быстро подружились.

«Нащокин заметил Пушкину, — записал Бартенев, — что графиня не похожа на Голицыну, но что в ней больше сходства с Натальей Кирилловной Загряжскою, другой старухой. Пушкин согласился с этим замечанием и отвечал, что ему легче было изобразить Загряжскую, чем Голицыну, у которой характер и привычки были сложнее»[187].

Не сложнее, а менее известны поэту. С Загряжской он был короток. «Мусташини» оставалась недосягаемой. Если внешние приметы жизни Старухи позаимствованы от «Усачки», то домашний обиход героини, ее мелкие грешки, вроде любви рассказывать «анекдоты» о временах молодости — примета Загряжской.

В июле 1830 года Пушкин писал невесте о посещении ее тетушки: «Приезжаю, обо мне докладывают. Она принимает меня за своим туалетом, как очень хорошенькая женщина прошлого столетия»[188]. Этому пойманному мимоходом впечатлению поэт обязан началом второй главы «Пиковой дамы»: «Старая графиня*** сидела в своей уборной перед зеркалом. Три девушки окружали ее. Одна держала банку румян, другая коробку со шпильками, третья высокий чепец с лентами огненного цвета. Графиня не имела ни малейшего притязания на красоту, давно увядшую, но сохранила все привычки своей молодости, строго следовала модам семидесятых годов и одевалась так же долго и так же старательно, как и шестьдесят лет тому назад».

Попутно отметим, что «три девушки» — не просто отсылка к картежной тройке, но и три грации, пока юны. Их сменят три пожилые служанки в сцене раздевания графини — то есть на пороге насильственной смерти. Эти три старухи равносильны трем паркам в римской мифологии, мойрам в греческой, которые ткут и обрезают нить человеческой жизни.

Чепец с «огненными лентами» — очень любопытная деталь. На описанном портрете Марии Антуанетты кисти Виже-Лебрён королева облачена именно в такой чепец. Спадающие с него полосатые ленты по цветовой гамме совпадают с черно-оранжевыми, георгиевскими лентами. В статуте ордена Святого Великомученика и Победоносца Георгия пояснено, что такой цвет отражает огонь и дым сражений. Орден был учрежден в 1770 году, его первым кавалером за победу в Чесменском сражении стал Алексей Григорьевич Орлов, один из главных устроителей переворота в пользу Екатерины II и, как считалось, убийца Петра III.

То есть цвет лент вновь, как и многие другие детали, отсылал к императрице. Она появлялась в «Капитанской дочке» у пруда, где стоял памятник «недавним победам графа Румянцева», но вот портрет кисти Боровиковского, который детально — вплоть до собачки — воспроизводит Пушкин, показывал Екатерину II на прогулке напротив Чесменской колонны, напоминавшей Кагульский обелиск.

Однако цвет лент поведет и к другой интересной параллели, показывающей, что Пушкин замыкал, казалось бы, прямые противоположности в едином образе. «Огненными» взорами обладал Пугачев — исторический антипод Екатерины II. В «Капитанской дочке» дана сцена, где дядька Савельич перечисляет вождю крестьянской войны погибшее имущество господина. «Это что еще! — вскричал Пугачев, сверкнув огненными глазами». Но слуга только крякнул: «Это, батюшка, изволишь видеть, реестр барскому добру, раскраденному злодеями». Слово «красть» встречалось и в заметке «О русской истории XVIII века». «От канцлера до протоколиста все крало…», чему виной оказывались заговорщики, возведшие императрицу на престол, щедро награжденные ею «на счет народа» и потащившие наверх свои ненасытные фамилии: «…Самые отдаленные родственники временщика с жадностью пользовались» представившимся случаем.

«Что за вранье? <…> Какое мне дело до погребцов и до штанов с манжетами?» — этот вопрос Пугачева могла бы повторить и Екатерина II. Знак равенства у Пушкина пролег по словам Савельича о «добре, раскраденном злодеями». И официальная власть, захваченная путем переворота, и бунтовщик из казаков ведут к разорению накопленного. В этом смысле они сливаются воедино и для таких простонародных трудяг, как Савельич, и для честных дворян-служивых, вроде Петра Гринева.

«Огненное воображение» имелось и у Германна. В другом месте героя характеризовал «беспорядок необузданного воображения». Таким образом, «огненный» и «беспорядок необузданный» значат одно и то же, уводя нас к красному петуху из «Дубровского», которого пускают в барские усадьбы, к бунту «бессмысленному и беспощадному». Имея «огненное»