Нестор Летописец - Андрей Михайлович Ранчин

«хотел нарисовать картину благочестивого сожительства обоих братьев»[248]. Однако непонятно, почему Нестор, если он так вольно обращался с источниками и «лишил» Глеба муромского княжения, не «поселил» его вместе со старшим братом, но все-таки «разлучил» их. Более логично другое предположение о причинах, по которым Нестор отказался упоминать о муромском княжении Глеба. По мнению Н. В. Пак, принятому С. М. Михеевым, Нестор «оставил» Глеба в Киеве вопреки свидетельствам своего источника, которым было летописное сказание, потому что подражал библейской модели: ветхозаветный праотец Иаков тоже оставил своего младшего сына Вениамина, с которым Нестор сравнивает Глеба, при себе[249]. Исследователь указывает как пример свободного обращения Нестора с фактами умолчание о свержении Святополка Ярославом[250]. Однако всё же сомнительно, что фантазии книжника, пишущего не роман, а житие — произведение, претендующее на достоверность, могли простираться так далеко, чтобы умолчать о муромском княжении Глеба, если у Нестора были сведения об этом. Логичнее предположить, что у Нестора, помимо подражания библейской модели, были какие-то сведения, делающие известия о княжении младшего брата в Муроме малодостоверными. Кроме того, возможно, сомнения были связаны с юным возрастом Глеба. Впрочем, древнерусская история знает немало примеров вокняжения в детском возрасте. Между прочим, «Повесть временных лет» сообщает о приглашении князя Владимира, отца Бориса и Глеба, новгородцами на княжение, когда он был еще ребенком.

Что же касается убийства Бориса, то здесь Нестор, возможно, поступил как историограф, подвергающий критике свои источники. Если даже признать «Чтение…» вторичным по отношению к летописной повести в ее известном нам виде, а также к «Сказанию о Борисе и Глебе», то Несторова версия ранения и добивания князя выглядит в сравнении с этим же эпизодом в летописи и в «Сказании…» абсолютно логичной и непротиворечивой.

Первый известный нам литературный опыт Нестора был весьма интересен прежде всего в идейном отношении. Но эстетически он уступал «Сказанию о Борисе и Глебе», отличающемуся и большей риторической искусностью, и выразительностью психологизма в описании святых и их губителя[251]. Показательно, что число сохранившихся списков «Сказания…» на порядок преобладает над количеством рукописей, содержащих «Чтение…»[252]. Нестору, вероятно, не хватало живых впечатлений, возможности вчувствоваться в образы своих героев. Филолог Д. И. Абрамович в начале ХХ века, отметив в первом труде Нестора «обилие общих мест и таких подробностей, которые не имеют прямого отношения к делу», «бесцветность и шаблонность в характеристиках» и «отсутствие в содержании историко-бытового материала», объяснил это как «авторской неопытностью начинающего Нестора», так и тем, что предмет повествования был далек от него[253]. Кроме того, драматическая и даже трагическая тональность, требуемая от автора жития мучеников, не была близка книжнику, ценившему и любившему мерность, покой. Но второе житие, созданное Нестором, станет настоящим шедевром древнерусской литературы.

Известный исследователь словесности и языка Древней Руси В. М. Живов заметил, что Нестор «несколько раз и вполне сознательно указывает на свое авторство в Житии Феодосия» и что это говорит о достаточно развитом авторском самосознании книжника[254]. Но Нестор называет свое имя и в первом из созданных им житий и пишет подробно о том, как его создавал. В начале жития автор обращается к Богу, именуя его «Владыка, Господи Вседержитель, сотворивший небо, и землю, и всё, что на ней», а затем молит о себе: «Ты и ныне, Владыка сущий, взгляни на смирение мое, вразуми сердце мое, чтобы смог рассказать я, грешный, всем слушающим жития и мучения святых страстотерпцев Бориса и Глеба»[255]. Тем самым, как проницательно заметил А. А. Шайкин, «акт рассказа о святых братьях (даже только намерение рассказа) Нестор уподобляет творческому акту Господа — творению неба и земли, и всего, что есть на ней»[256]. Такое соотнесение Творца мира и творца жития свидетельствует о понимании книжником высокой ценности и значимости своего таланта, дарованного Богом. Этикетная формула самоуничижения — именование себя «Нестеръ грѣшный» — нимало не скрывает гордости книжника за свой труд. В агиографии упоминание автором своего имени встречается, но не очень часто. Завершая «Чтение о Борисе и Глебе», Нестор, несомненно, осознавал себя писателем.

Глава четвертая. «…Понудихъ ся и на другое исповѣдание приити». Житие Феодосия Печерского

Точно неизвестно, когда Нестор написал свое второе произведение. Хотя на первый взгляд определить дату создания этой агиобиографии несложно.

Для того чтобы узнать, когда составлен литературный памятник, не датированный автором, нужно установить нижнюю и верхнюю границы времени написания. Нижняя граница (по-латыни terminus post quem) определяется историческими событиями, отраженными в произведении, — из других источников обычно известно, когда именно они произошли. Раз об этом в тексте сказано — значит, он появился после. Верхняя граница (terminus ante quem) устанавливается по отсутствию упоминаний о событиях, которые автор обязательно должен был упомянуть. Если не отразил, то, несомненно, работал над этим текстом раньше, до того, как они произошли. Казалось бы, можно лишь воскликнуть вместе с известным персонажем: «Это же элементарно, Ватсон!» Увы, так может решить лишь несведущий человек. К сожалению, для этой нехитрой процедуры имеются серьезные, а иногда и непреодолимые препоны. Во-первых, автор может быть попросту безразличен к историческому фону — в этом случае вместо датирующих признаков мы находим пустоту. К счастью, в случае с Житием Феодосия это не так. Во-вторых, ученые могут искать (и находить) в тексте не только прямые описания известных происшествий и деяний, но и аллюзии на них, намеки. Однако аллюзии — «намеки тонкие на то, / Чего не ведает никто», как сказал поэт. Там, где один исследователь такие намеки находит, другой их не видит и не признаёт. Так что нижняя граница — отнюдь не «полоса пограничная», часто она маркируется плохо или вообще не может быть размечена хотя бы более или менее точно. В-третьих, ровно таким же образом дело обстоит и с границей верхней: там, где один интерпретатор находит намек, другой его категорически не признаёт. И, наконец, в-четвертых, сознание книжника далекой эпохи — для нас во многом тайна, потемки, и самонадеянно утверждать, что он был обязан отозваться на какое-то событие, если оно уже произошло, — вещь довольно опасная.

Тем не менее кое-какие датирующие приметы у Жития Феодосия имеются. Нестор пишет об игуменстве Никона — вот он, признак нижней границы: Нестор не мог составить жизнеописание Феодосия до 1077/78 года, когда этот печерянин стал настоятелем. Но книжник описал лишь три посмертных чуда святого, произошедшие, когда начальником монастыря был Никон, о смерти которого он не пишет. Это верхняя граница: Никон умер в марте 1088 года, Житие Феодосия было завершено