Безымянное - Джошуа Феррис

— Я худею, у будки оба звери в край. Пропилеи вдрызг, погребаю на бычье тесто, а наменял два амбара, шестой хоть пятый. Дарим не подсвечник — пей взвесь, кони чутка не двинул.

— Угу, — прогнусавил второй.

— Хлеба злато удосужишься петель. Льдина, иди щеткою горбушку, жеваный крот.

— Угу.

— Зара-а-аза! — подытожил первый.

И они замолчали.

10

В тот день, когда ходатайство легло на стол Майку Кронишу, Тим забрел на ланч в Брайант-парк. Купив в ларьке сэндвич-ролл с индейкой, он направился к стоящим в тени зеленым столикам. Под ногами хрустели, умирая, опавшие листья. На самом деле он ошибся, листья опали уже давно, однако Тиму было не до наблюдения за сменой времен года. Его занимал сейчас единственный вопрос: видел ли Крониш ходатайство и, если да, что думает?

Он уселся, смахнув со стола сонную пчелу, и освободил сэндвич из полиэтиленового плена. Одним глазом он посматривал в «блэкберри». В воздухе уже веяло холодом, но люди все равно обедали на улице, словно своим упрямством могли ускорить приход весны. Тим не прислушивался к чужим разговорам, механически, без всякого удовольствия, откусывая и пережевывая. Лишь когда зубы вдруг клацнули вхолостую, он обнаружил, что сэндвич кончился. Обеденный долг выполнен. И тут, словно долгое сверление взглядом наконец подействовало на онемевший «блэкберри», позвонил Майк Крониш. При виде высветившегося на дисплее номера у Тима быстрее забилось сердце. Точно так же, как почти двадцать пять лет назад, когда звонок от старшего партнера — пусть даже по самому пустяковому поводу — означал для младшего юриста судьбоносную возможность отличиться.

— Алло? — произнес он, едва шевеля губами и сам не узнавая свой голос.

— Что такое ты мне положил на стол, Тим?

— Это кто? Ты, Майк?

— Ходатайство об упрощенной процедуре. Ты написал?

— Ты его посмотрел? Я оставил у тебя на столе.

— Кто его сочинил?

— Я.

— Зачем?

— Затем. Ты его прочитал?

— На кой?

— То есть как, на кой?

— На кой черт Киблеру упрощенка? Кто в здравом уме…

— Стратегический ход.

— Какой еще ход?

— Я слежу за делом, Майк. Я изучил его вдоль и поперек. Мы оба знаем, что рано или поздно понадобится.

— Что-что мы знаем?

— Рано или поздно тебе понадобится составить ходатайство об упрощенной процедуре, а кто его составит лучше меня?

— Во-первых… — начал Крониш, откашливаясь. — Во-первых, ты льстишь себе, считая, что изучил Киблера вдоль и поперек. Киблер — это, в основе своей, споры о достоверности, и ни один судья не разрешит упрощенную процедуру по спорам о достоверности. Во-вторых, если ты так хорошо знаешь Киблера, тебе известно и заявление Эллисона, а если оно тебе известно, то ты в курсе: никаких ходатайств об упрощенке. В-третьих, во Втором округе в прошлом году слушалось дело Хорвата, а это — если заменить швейцарцев на Израиль, — тот же Киблер, и Второй округ решил, что нет, в подобных делах — никакой упрощенки.

— Я забыл про Эллисона, — признался Тим.

— А Хорват?

Про дело Хорвата он впервые слышал. Наверное, процесс пришелся как раз на то время, когда он выпал из обоймы.

— И про Хорвата забыл.

— Подставь туда израильтян, и получишь Киблера в чистом виде, то есть теперь на такие дела появился прецедент, по которому упрощенку не дают. Какая тут может быть стратегия?

— Я думал, они разные.

— И в-четвертых, ты в моей команде не состоишь, Тим. Вроде как да, а на самом деле нет. Тебе ясно?

— Майк…

— Ты меня слышишь, Тим?

— Мне теперь до конца жизни ходить в штатных юристах, если я останусь в «Тройер»? Или все же есть какой-то способ отвоевать себе прежнюю должность? Я хочу на прежнее место, Майк. Я уже здоров. У меня имеется опыт, имеется клиентура. Мне всего-то нужно знать, есть ли надежда.

Молчание в трубке было пыткой.

— Говоришь, что знаешь дело Киблера?

— Вдоль и поперек, Майк.

— Черта с два, как показывает ходатайство. Так что давай все останутся на своих местах, ага?

Он долго сидел за хлипким зеленым столиком в Брайант-парке. Обидно не было. Чем больше он думал о случившемся, тем легче становилось на душе. Он вспомнил старого бодхисатву, к которому обращался много лет назад, — тот советовал не сосредоточиваться чрезмерно на входящей информации. Целое утро угроблено на ожидание отклика от Майка Крониша насчет прошения, изначально бывшего искусством ради искусства, чья чистота теперь опорочена. Наполненное беспокойством утро, укравшее прямо из-под носа радость текущего дня. Беспокойство заставило его выпасть из жизни, и это именно сейчас, когда он пытается не забыть — по мере того, как выветривается из памяти комната с больничной кроватью и возрождаются прежние стремления и заботы, — как из нее не выпадать. Подсунув ходатайство Кронишу и прилипнув к «блэкберри» в ожидании высочайшего благословения, он загнал себя в ступор, в киберсостояние, где жизнь — от которой он так долго был отрезан во время болезни — снова проходила мимо, отвергнутая ради призрачной награды в виде телефонного звонка или письма, что принесут лишь разочарование. Нужно взять себя в руки — иначе вновь увязнешь в этой трясине. Завтра возвращается Джейн. Он ей нужен. Как бы он заботился о ней, назначь его Крониш партнером вот прямо сейчас? Он бы только и делал, что проверял «блэкберри» по пятьсот раз на дню. И что это за жизнь?

Размышляя так, он словно очнулся. Поднялся ветер, и обмороженные нервы загудели, будто замерзшие колокола. Чахлое солнце чертило тени и тут же их стирало. «Господи, — подумал Тим, — уже, оказывается, половина второго».

Он встал и зашагал к тротуару, снова хрустя опавшими листьями, но теперь, прозрев, увидел свою ошибку. Это никакие не листья, а мертвые пчелы. Тим попробовал переступать через них, но они усеивали всю дорожку тонким слоем. Поредели только ближе к улице. Он изумленно обернулся, окидывая взглядом сотни, тысячи хрупких полосатых телец. Даже здесь, в городе, где абсурдные картины встречаются на каждом шагу, эта тянула на первое место.

11

Вскоре после возвращения в «Тройер» и ужина с Фрэнком Тим навестил Хоббса в тюрьме. Из всех дел, которые болезнь потребовала отложить на потом, именно это — самое безотлагательное — ему меньше всего хотелось выполнять. Встреча прошла из рук вон плохо.

Заключенный, лишившийся костюма с галстуком и резко постаревший, говорить не пожелал. Он молча сидел за перегородкой из армированного стекла в оранжевом комбинезоне с короткими рукавами, обнажившими волосатые руки. Тим впервые увидел заметные седые завитки, долгие годы скрывавшиеся под пиджаками, и у него сжалось сердце от этого микроскопического разоблачения. Голова Хоббса тоже выглядела по-другому: краска с волос смылась, оставив тусклые пегие венчики, похожие на комки одуванчикового пуха. С королевским презрением заключенный взял переговорную трубку, поднес к уху и уставился на Тима стеклянными глазами, подавшись вперед и не произнося ни слова. Тим заговорил сам, теряясь в догадках: чем продиктовано поведение собеседника? Злость на него лично заставила Хоббса утратить дар речи или бывший подзащитный попросту настолько оглушен случившимся, что ему сейчас не до светских бесед? Однако альтернативы не осталось — только идти напролом, тем самым тоже отбывая часть наказания.