Жалость - Тони Моррисон

Сказал: Хозяйка твоя поправляется.

Сказал: найдешь кого-нибудь, кто отвезет тебя к ней.

То есть от тебя, значит, прочь опять. Каждое слово как острый нож.

Зачем убиваешь меня? — спрашиваю.

Хочу, чтобы ты ушла.

Дай объяснить.

Нет. Все.

Но почему? Почему?

Потому, что ты раба.

Что?

Ты меня слышала.

Так это Хозяин меня рабой сделал.

Он ни при чем.

Так кто ж тогда?

Ты.

Что ты несешь такое? Я раба, потому что Хозяин купил меня.

Нет. Ты сама рабой сделалась.

Как это?

У тебя пустая голова и разнузданное тело.

Но я люблю тебя.

И в этом ты тоже раба.

Но только ты властелин мой.

Властвуй собой сама, женщина, и оставь нас в покое. Ты чуть его не убила.

Нет. Постой. В какое горе ты меня ввергаешь!

В тебе нет ничего, одна разнузданность. Хоть бы чуть-чуть собой владела. Безмозглая.

Ты стал выкрикивать это слово — безмозглая, безмозглая, безмозглая — снова и снова, а потом еще и надсмеялся, повторил, что я раба по собственному выбору.

Я встала на колени, тянусь к тебе. Ползу. А ты отступаешь, говоря: уйди, убирайся.

Я теряюсь. Неужто ты хочешь сказать, что я для тебя ничто? И ничего в твоем мире не значу? И мое лицо, которое пропало в голубой воде, ты нашел, только чтобы ударить? Теперь я буду жить, внутри себя умирая. А вот и нет! Не выйдет. Перья все вверх. Нахохлилась. И когтями — р-раз! р-раз! — а тут и молоток в руке.

Джекоб Ваарк выбрался из могилы, пошел навестить свой прекрасный дом.

— Да и давно пора, — сказал Уиллард.

— Я б тоже не стерпел, — согласился Скалли.

Все ж таки этот дом — самый богатый в округе, так почему бы не скоротать вечность в нем? Когда они впервые заметили там тень, Скалли, еще не уверенный, что это вправду Ваарк, решил, что им следует подползти ближе. Но Уиллард, в привидениях разбиравшийся, удержал его, объяснив, какие могут быть последствия, если потревожить восставшего мертвеца. Ночь за ночью они следили, пока не убедились точно, что там ночами бродит не кто иной, как Джекоб Ваарк: ведь никаких постояльцев в доме не было от его воздвижения, Хозяйка вообще запрещает туда заходить. И они оба уважали ее волю, хотя не вполне понимали.

С течением лет жители соседской фермы сделались для них обоих, за неимением подлинной семьи, чуть не родственниками. Добросердечная чета — родители, три женщины-работницы вроде сестер, а они сами как бы услужливые сыновья. Все на ферме в них нуждаются, все добрые, зла не делают. Особенно глава семьи, который, в отличие от их владельца, по большей части, впрочем, отсутствующего, никогда не угрожал им и почти не ругал. Даже поил ромом во время святочных гуляний, а однажды пил с Уиллардом на пару из горлышка. Своею смертью он так их опечалил, что ослушались владельца: тот не велел им посещать место, где поселилась оспа, но они пришли и по собственному почину выкопали последнюю (на тот момент по крайней мере) могилу, понадобившуюся на ферме. Под проливным дождем заглубились на пять футов в грязь и поскорее уложили туда тело, пока яма не успела вся затечь водой. Теперь, тринадцать дней спустя, мертвец ушел из нее, выбрался из собственной могилы. Весьма похожим образом он, бывало, возвращался после многонедельных странствий. Самого призрака они, правда, не видели — ни лица, ни фигуры, — но наблюдали некое смутное сияние. Свечение начиналось около полуночи, какое-то время плавало по второму этажу, исчезало, а потом медленно-медленно начинало кочевать от окна к окну. Поскольку мистер Ваарк ограничивался посещениями только собственного дома, нигде больше не появлялся, никого не пугал и ни труса, ни грома не выделывал, Уиллард посчитал, что большой опасности не будет, если они со Скалли останутся верны Хозяйке и продолжат помогать ей со всякими ремонтами. Да и к севу надо готовиться: июнь на носу, а еще ни борозды не пахано. Полученные от нее шиллинги оказались первыми деньгами, которые им были когда-либо плачены, и с той поры для них работа от повинности возвысилась до увлечения и от соседского вспоможения выросла до прибыльного ремесла.

А сделать надо было много, потому что женщины, как бы ни были они привычны и выносливы, нынче стали медлительны, словно что-то их отвлекало. После того как кузнец вылечил Хозяйку и девчонка Флоренс вернулась домой, их ферма будто за мглистой завесой скрылась. Уиллард, впрочем, указывал на то, что Лина все это время продолжает спокойно и невозмутимо трудиться, но Скалли не соглашался, говорил, что и она вот-вот треснет, как те зеленые яблоки, что слишком долго бултыхаются в кипятке: кожица начинает лопаться, и надо их поскорее вынуть и охладить, а то, сколько потом не мни, правильной подливы не получится. А как она бултыхается, Скалли изучил: не один час за эти годы провел в густых зарослях, исподтишка наблюдая за ее речными купаньями. Но всё! Не видать ему ее наготы теперь даже издали — ни ягодиц, ни талии, ни смуглых грудей, — увы. Более всего скучал он по тому, чего и вовсе нигде не увидишь — зрелищу непокрытых женских волос. Дерзких, соблазнительных, черных, словно ведьмовство. Видеть, как они, мокрые, то спину ей облепят, то вверх взметнутся — ах, восторг! Почему-то уже который день ее не видно. Но где бы она теперь ни купалась (если все же блюдет этот свой обычай), он был уверен: Лина вот-вот сорвется.

Хозяйка тоже изменилась. Уиллард эти перемены объяснял просто: горе, болезнь — что тут скажешь. Волосы, когда-то бронзовыми пружинками выбивавшиеся из-под чепца, превратились в бледные, липнущие к вискам пряди, которые придают ее новому, посуровевшему лицу унылое выражение. Восстав со смертного одра, она вновь взяла в руки бразды правления, однако утомительной работы, которую раньше выполняла запросто, теперь чуралась. Перестала стирать, копаться в огороде, тем более полоть. Только стряпала и по мелочам шила. Все остальное время проводила за чтением Библии или в благочестивой беседе с гостями из деревни.

— Я так думаю, она снова замуж выйдет, — сказал Уиллард. — Причем скоро.

— Почему скоро?

— Она женщина. Как ей иначе с фермой справиться?

— И за кого же?

Уиллард сощурил глаз.

— В деревне народу много. — И то ли кашлянул, то ли усмехнулся, вспомнив благообразное дружелюбие диакона.

Лишь Горемыка, с их точки зрения, изменилась к лучшему: не так уже и туго стала соображать, что скажут — делает. Но на первом месте у ней всегда ребенок — любое щупанье кур и собирание яиц, любую дойку отложит, если услышит, что захныкал младенец, который у нее непременно где-нибудь тут, под рукой. Оказав ей помощь с родами, они снискали положение вроде крестных отцов и часто предлагали, если надо, понянчиться с девочкой. Горемыка их предложения отклоняла, и не потому, что не доверяла им — им-то как раз доверяла, но ей нужно было стать увереннее в себе.