Риф - Валерий Игоревич Былинский

запятнанным — перестать бояться смерти. Это — самое главное. Не бояться чужой смерти — этому я научился.

— Интересно — как? — спросил я.

— Да очень просто, подожди… — брат вышел из комнаты и вернулся, держа за ствол винтовку с коротким прикладом. В другой руке у него был пистолет.

— «Макаров», — кивнул я на пистолет, — а это что?

— Помповое ружье, — брат погладил ствол ладонью. — «Ремингтон».

Вадим вогнал в патронник пустую гильзу и прицелился в экран монитора — раздался щелчок, брат тут же, обхватив винтовку ладонью снизу, сделал резкое движение — гильза вылетела и ударилась о противоположную стену.

— Попробуешь? — спросил он.

— Нет, — я покачал головой, — я вообще не люблю оружие. Зачем?

— Мне? Чтобы когда-нибудь стрельнуло, — он засмеялся. — Да нет. На самом деле, чтобы привыкнуть к чьей-нибудь смерти.

— Ты что, стрелял?

— Только по деревьям. Я привыкаю. Я держу в руках эту вещь — это произведение искусства нашего времени — и привыкаю. На, подержи в руках. Мужчина и оружие — это близко.

— Ерунда все, — я отстранил его руку, дотронувшись пальцем до холодного ствола «Ремингтона». — Ты что же, его с собой носишь?

— Только в машине. С собой у меня «Макаров». Пока что хочется жить, вот и ношу.

Я помолчал. Потом сказал — нервно, торопясь:

— А мне хочется жить, очень, и я боюсь смерти… и я поеду к матери, к отцу, и это нормально, да, это хорошо, лучше чем у тебя, Вадим, ты не прав.

— Прав, — сказал он негромко. — Я это знаю. Помнишь, Влерик, всех этих философов-гедонистов? Так вот, я мечтаю достичь одной простенькой вещи: сделать так же, как один из них. Он, ученик Эпикура, поспорил с христианином о том, кто из них больше боится смерти. Христианин сказал что-то о праведной жизни, о том, что за это не накажут на небе — что-то вроде этой чепухи он и сказал. А наш грек, эпикуреец, говорит: «Не боишься смерти? — так убей себя сейчас». Христианин отвечает: «Нет, это грех». «Ах, вот как», — сказал грек, попросил у проходящего стражника меч и, продолжая о чем-то спрашивать христианина, всадил себе меч в живот. Он умер внезапно, понимаешь — как он не боялся смерти? Мне хотелось бы суметь сделать как он, хотя бы мысленно, но я пока не могу. Больше всего на свете я хочу быть готовым к тому, что сделал этот грек.

Вошла темнокожая девушка. Она внесла поднос с кофе и тарелкой бутербродов. Поставив его на стол, она тихо вышла. Я заметил, что она не поднимала глаз.

— Это твоя служанка?

— Да, ее зовут Дениза. Правда, симпатяга? Совершенно безропотное существо. Африканская студентка, не захотела возвращаться к себе. Я ей хорошо плачу и пальцем не касаюсь. Мне достаточно, того, что она есть. Знаешь, брат, когда я в детстве мечтал, то видел себя этаким романтическим графом в замке со слугами-неграми. Люблю исполнять свои мечты. Это приятно. Тебе что, кажется это странным?

— Нет, — ответил я. — Я очень хорошо тебя понимаю. Но я понял и еще кое-что.

— Что же?

— Ты — сверхчеловек, — сказав, я почувствовал страх.

— Ты это понял?

— Не то. Значит — ты не человек. Ты нечеловек, это все равно, что не вернуться к природе, а прыгнуть вперед — через нее, — но там тоже люди, так же, как и животные сзади. Человек не может быть один. Ты как волк, как собака, которые забывают свою мать, но мы же люди. Я говорю, потому что поверил тебе, ты всегда умел убеждать. Я поеду к родителям и не скажу им про тебя, не волнуйся. Впрочем, тебе даже это все равно.

Брат смотрел на меня, подбородок его был приподнят.

— А ты, Гип, все-таки обрадовал меня. Впервые со времен Урии и Гипии. Молодец, это твоя первая сносная речь. Хвалю. Ты прав. Ницшеанство — это долгая болезнь, но она лечится. Никаких аристократов духа. Сейчас милое время — время коллективизации, так модно, так ласково быть похожим на другого — как все. Какие там личности, Гип! Мне вот хочется перестать быть человеком. Как это мало — быть человеком! Ты даже успокоил меня, брат, подсказал кое-что.

Он замолчал, и я спросил:

— Что?

Он взял со стола «Ремингтон» и сказал, усмехаясь:

— Вот этой штукой меня можно убить — как собаку, и это не будет метафорой.

12

Я позвонил Файгенблату и сказал, что собираюсь съездить домой, может быть на неделю. «Нам нужно ехать сейчас, — что-то жуя, сообщил он, — я уже взял билеты». «Опять? — спросил я. — Третий раз в этом месяце?» «Так нужно… да и ты получишь не две, а три, Ромеев», — Файгенблат говорил со мной медленно, чуть рассеянно, словно улыбаясь кому-то в своей квартире, может быть женщине.

В Стамбуле шел дождь. Впервые здесь было холодно. Зазывалы, выглядывая из открытых дверей пивных баров, кричали тише. Чистильщики обуви исчезли. На Босфоре штормило, официанты торопливо убирали столы и стулья с террас уличных кафе — ветер вырывал белые скатерти у них из рук, валил выставленные на тротуар стенды с открытками.

Мы спешили. Файгенблат сел в автобус, уехавший на десять минут раньше моего. Усевшись в кресло, я сразу заснул, выпив стограммовую бутылочку лимонной водки. Я давно уже делал так, чтобы не смотреть в окно и ни о чем не думать — тогда время шло быстрее, незаметнее.

На границе, еще не проснувшись, я сразу понял, что мы стоим слишком долго — наверное, во сне реальность становится точнее. Я открыл глаза, было два часа ночи.

— Случилось что-нибудь? — спросил я своего соседа, эстонца.

— Впереди какая-то задержка.

Салон был полупустой, большинство пассажиров стояло снаружи. Нащупав в кармане пачку сигарет, я вышел из автобуса и, почувствовав сырой холод воздуха, поднял воротник куртки, втянув голову в плечи. Я огляделся — кругом в темноте приглушенные разговоры, огоньки сигарет.

— Что случилось? — спросил я.

— А черт его знает… впереди что-то…

Автобусы с выключенными двигателями стояли друг за другом. Водители сидели в кабинах и лениво переговаривались. Ко мне приблизилось лицо, освещенное сигаретой.

— Файгенблат, — узнал я, — что там впереди?

— Там… — он помолчал, раскуривая сигарету. — Валер, у тебя есть огонь?

Я дал ему прикурить. Он молча потянул меня за рукав, мы отошли в сторону.

— Ромеев, — торопливо сказал Файгенблат, — понимаешь, там впереди что-то не то…

— Что — не то?

Я вздрогнул, почувствовав прилив слабости — в руках, коленях — и несколько раз глубоко затянулся.

— Говори, что там?

— Турки… проверяют автобусы.

— Проверяют? Они