Юби: роман - Наум Ним

Лев Ильич взял цигарку без какой-либо видимой заминки и с самым будничным видом всунул ее в рот, прикуривая от спички Петровича. Даже не поморщился. И это при его чуть не болезненной брезгливости! Долго еще Йеф ставил себе в заслугу ту учебу, а Сидор Петрович с той поры признал его за хорошего человека, хоть до того евреев не жаловал. Кстати, урок оказался не лишним – цигарки крутить Йеф научился.

– Живите добра! – приветствовал гостей Петрович, приглашая в горницу.

В дому был вечный сумрак, окна так и оставались законопаченными с зимы – с изжелтелой в хлам ватой между рамами (может, еще с позапрошлой зимы). В комнате было трудно дышать: воздух был испит целиком, выжжен махрой, выцежен какими-то страшными одинокими ночами.

Эта комната пугала Даньку, и он оцепенел, не умея понять, что тут не так.

«Первая неправильность – это дом без книг. Совсем без книг. Впрочем, не совсем. На стене – отрывной календарь, который с некоторой натяжкой можно назвать почти что книгой. Висит календарь на специальной картонке. На ней геркулесистый мужлан с молотом упирает свой меч острым концом в землю и плющит его, навалившись на рукоять всей тяжестью. Сверху надпись: «Перекуем мечи на орала». «Орало – это тот, кто орет… И его мечом?.. Мечом по оралу?.. Жуть…»

– Пап-пап, – затеребил Данька Йефа. – Пойдем на улицу!

– Давайте выйдем, Петрович, – не стал Йеф вникать в сыновы капризы. – Там и покурить сподручней.

– Няхай так, – согласился Петрович, доставая из мокрой травы в корыте солидную вязку лещей. Лещей он устроил в эмалированное ведро и накрыл крышкой. – Ведро потым прынясешь, – сказал он. – С тябе рубель.

– Спасибо, Петрович. – Йеф протянул деньги.

– Спасибо-спасибо, – пробурчал Петрович. – Ты отвыкай от своих «спасибо». Там, куда тябе упекуть, спасибкать не принято.

– Это ты о чем? – опешил Йеф.

– Да ладна, земля слухами… Хадиу тут одзин, пытау. Ростом не задауся, але языкатый… Гразиу за браканьерства… Да ладна… Я вот чаго спытать хотел. Тута на днях новый приказ у вас в Маскве издали про нетрудавыя дабытки. Это что ж получается? Совсем жизнь перекрыли? Сначала с трезвостью, потым с Чернобылем, а зараз – и не подработай нигде? Я думаю, что все это не зря. Я думаю, что это американцы нам специально гадят… – Петрович присел на корточки, снял кепку и стал задумчиво поскребывать затылок в крупную складку. – Я думаю, что пора на них бомбу спихнуть. Водородную.

– Петрович, ты сдурел?! Это же война – у них тоже бомбы есть. Тогда всему хана.

– А и няхай! Зато не будут так вот нагло…

Наверное, старость не слишком боится мировых катастроф. Какие катастрофы могут сравняться с самой страшной – с собственным скорым уходом?..

– Все ж в пепел, – не мог успокоиться Йеф. – И ты сам – в пепел…

– Так и няхай! Зато гордость соблюдем…

* * *

«А если снова – взжиг и слинять? – подумал Лев Ильич и даже остановился, удивляясь, почему эта простая мысль не пришла к нему раньше. – Вот прямо сейчас. А потом приедут Надька с Данькой, и будет еще пару лет… Нет, прямо сейчас не получится – на железнодорожной станции мертвый час. Только товарняки. Наверное, можно и на товарняке, но так, пожалуй, свинтят еще быстрее – не Гражданская война, чтобы на товарняках мотаться. Ближайший дизель около шести. На Витебск. А туда – неразумно. Пока будешь болтаться на вокзале, все недруги-недомерки скорехонько сообразят, что к чему, и остановят. Нет, так не годится. Да и незачем бечь, теряя голову. Сегодня пятница, середина дня, вряд ли уже чего плохое случится – и время, и мысли все к выходным. А потом выходные – святое… До понедельника время есть. В общем, можно подумать, но если и пускаться в бега, то ночным «Ленинград – Киев», который около двух. Если в ночь на воскресенье, то и не пошевелятся. Недомерок, наверное, как всегда, укатит в Витебск, а когда в понедельник очнется, я уже тю-тю – на Украине. Там можно податься на родину Пола – он поможет».

Однако все нутро протестовало. Страна, разумеется, большая: здесь пару лет, там пару лет… Так можно и жизнь прожить. Точнее, пробегать, профукать…Чего это ему по своей стране бегать да прятаться?

Интересно то, что в его панических мыслях появился поезд «Ленинград – Киев». Этот поезд напоминал о в пустую растраченных днях, укорял в ленности и безалаберности, вызывал нелепое и даже смешное воспоминание, связанное с одним из самых острых переживаний полноты жизни.

Дело было прошлой зимой. Лев Ильич поскрипывал по легкому морозцу к ночному поезду «Ленинград – Киев», чтобы отправить письмо.

В те давние времена в почтовых вагонах имелась специальная щель для писем, очень похожая на щель обычного почтового ящика, которую требовалось так же открыть, повернув крышку вверх.

Почему-то Йефу очень надо было, чтобы письмо дошло быстрее, а на местной почте, как он справедливо предполагал, его письма откладывались для специального досмотра, придирчивого и неторопливого. Вот для этой быстроты Йеф и шел к поезду и, кстати, делал это довольно часто.

Ночь была какая-то необыкновенно роскошная, и это при том, что зиму Лев Ильич совсем не любил. Но все вокруг требовало обратить на себя внимание и любоваться, а если и не любоваться, то все равно радоваться: и этот совсем легкий морозец, не перехватывающий дыхание, и пушистые деревья, и тьма звезд над головой… Разве не странно: звезд – тьма, а от этой тьмы совсем даже и светло?..

И вот в таком приподнятом состоянии Лев Ильич прохаживается по перрону в ожидании поезда. И тут – сирены, мигалки, визг колес! К зданию станции несутся четыре «Волги» – не друг за другом, а две черные бок о бок впереди и две белые тем же макаром за ними. На полной мчатся. И не останавливаются у вокзала, а, обогнув его, выскакивают чуть ли не на перрон – тормоза визжат впритык, а сирены и мигалки продолжают разрушать ночную тишь.

Представляете – пушистые деревья, тьма звезд и эти проблески с визгом?..

Лев Ильич, естественно, решил, что все это по его душу. Мог бы и возгордиться от этого (такая сила, и вся на него), но не возгордился. И брехня, что в такие вот мгновения перед глазами пробегает чуть ли не вся жизнь. Литературный штамп. Ничего сколько-нибудь осмысленного в бошку не прибегало. Мысли шарошили, сталкивались, пропадали, стремительно сменяясь другими, снова сталкивались, не давая ухватиться хоть за какую. Сплошной вихрь. А гоняла этот вихрь весьма незатейливая мыслишка, определившаяся словом «жаль». Жаль, что не успел. Жаль, что не сказал. Жаль, что не предупредил. Жаль, что не передал… Ах, ему бы хоть день! Один только день! Он бы сказал всем друзьям и близким, то, что должен… то, что не успел…

К чести Льва Ильича надо заметить, что всякие совсем уж невозможные мыслишки о попробовать сбежать через пути он выбил из головы сразу же, представив это жалкое зрелище. Внешне он даже не дрогнул – держал, что называется, фасон. И хорошо, что не побежал, иначе пропустил бы фантастическое представление.