Stalingrad, станция метро - Виктория Платова

Наталья запускает руку в лифчик и вынимает носовой платок с героями мультика про львенка и черепаху. Такими умилительными, что Елизавета разражается новым потоком слез.

— В сырости никакой правды нету, — говорит Наталья, вытирая Елизаветино лицо. — Рыдать легче всего. Ты попробуй не рыдать, а дело делать.

— Я буду… Буду делать. Но можно пока поплачу?

— Даю минуту. Если не успокоишься — придется башку твою дурацкую под холодную воду сунуть.

Чтобы успокоиться, загнать слезы внутрь, Елизавете требуется даже меньше минуты; в этом тоже особенность ее сентиментальных приступов, они не длятся долго.

— А почему Илья зовет тебя Акэбоно? Кто такая Акэбоно?

Возможно, Акэбоно — это еще одна разновидность Элизабэтихи, восточная. С прицелом не на вшивую городскую баню, а на церемониальное омовение у монастыря Хорюдзи в период цветения сакуры. Ведь имя-то японское.

— Не «такая». Такой. Акэбоно Таро. Как его… сумоист. Великий чемпион. Лучший из всех. У нашего Гаврилы пунктик — сумо. Там, в комнате, картинка висит.

В устах Натальи «сумо» звучит как «сума», видно, что это простенькое слово дается ей с трудом и что она предпочла бы вообще не иметь с ним дело.

Елизавета не заостряла внимание на картинке, но, кажется, что-то такое было, темный прямоугольник на беленой стене. Не плакат, не супертиражный, запакованный в раму постер из гипермаркета «ОʼКей» — обыкновенная вырванная из журнала фотография.

Увлечение сумо выглядит довольно странным. Елизавета не знает никого, кто упоминал бы о сумо в разговоре. Футбол («Зенит — Чемпион!» или «еле ползают по полю, гады!»), чуть реже — теннис, баскетбол и почему-то кёрлинг, где стадо ненормальных бегает со швабрами, — об этом хоть изредка, но говорят. А сумо? Мужчины в сумо огромные, со свисающими животами и подбородками, в неприличных набедренных повязках, с неприличными, лоснящимися от жира лицами. А как же тоска Ильи по прекрасному? Неужели это — прекрасно? С другой стороны, если ему хоть что-то нравится — это может послужить мостиком к общению. Нужно только поинтересоваться историей вопроса, разузнать о сумо побольше, ведь в нем переминается с ноги на ногу и делает растяжки не один Акэбоно Таро. Есть и другие, не такие великие. Не такие чемпионы. Кстати, о великих: и здесь Праматерь Всего Сущего отхватила себе самый лакомый кусок, самый высший титул. Но как иначе —

она ведь Праматерь.

Елизавета слегка переводит дух только выйдя от Ильи. После стоячего, мертвого воздуха закупоренной квартиры любой другой запах, пусть и не очень приятный, воспринимается как откровение. В загаженном подъезде полно звуков и шорохов, а — следовательно — жизни. Жизнь все-таки замечательная штука, а там, где Илья, — не жизнь. Но и смертью это не назовешь, никакой определенности.

— Наверное, не надо было тебя к нему приводить, — сказала Праматерь, когда они вышли на улицу. — Зрелище не для слабонервных.

— Ничего, я справлюсь…

— Лучше сразу скажи… Не хочу, мол, возиться с этим хорьком… Я пойму.

— Я справлюсь, справлюсь!

— Зимой едва не загнулся, три месяца в больнице отлежал. А началось все с насморка. Но это болезнь такая, не про нас будет сказано… Не знаешь, где тебя прихватит.

— А… он правда умирает?

Елизавете для душевного спокойствия хотелось бы услышать «нет», по Наталья безжалостна, как любое божество.

— Умирает, да. Недавно предложили ему в хоспис сдаться, так он отказался, гад. Тоже мне… король говна и дыма! И чего, спрашивается, кобениться? Там худо-бедно ухаживают, облегчают страдания. Нет же, для него дело принципа, чтобы можно было выйти в самый последний момент.

— Куда?

— Хрен его знает — куда. На крышу, в окно. К звездам полететь и раствориться в мировом пространстве. Для него — дело принципа, а для нас — лишний гемор. Бывают же такие засранцы — на ладан дышат, а весь мир заставляют под свою дудку плясать… Будь их воля — всех бы за собой потащили. У них и гробы безразмерные, и могилы с котлован…

Елизавету теперь не обманешь: что бы ни говорила Наталья Салтыкова, как бы заочно ни оскорбляла Илью, она исполнена печали и любви. Неизвестно, что там у нее вместо сердца — сырой мрачный лес, озеро с черными водами или кусок федеральной трассы Е-95, — все они выглядят притихшими, как перед грозой.

Сама Елизавета тоже необычайно тиха — и в этот день, и на следующий. Спланированная еще неделю назад встреча с Пирогом и Шалимаром в кафе «Лайма» проходит скомканно. Елизавета меланхолично поедает фруктовую корзинку и слушает подруг вполуха, не вставляя обычных заинтересованных реплик, не всплескивая руками по поводу тех или иных жизненных обстоятельств, не цокая языком и не закатывая глаза. Новоиспеченные студентки Пирог и Шалимар, должно быть, думают, что Елизавета, так и не пополнившая ряды вузовской молодежи, мелкотравчато завидует им. Да и плевать, пусть думают. На самом деле мысли Елизаветы насчет Пирога и Шалимара еще более убийственны.

Елизавета почти ненавидит своих лучших подруг.

Вот они сидят перед ней — со свежими лицами, с хорошо промытыми волосами, с самодовольными ухмылками на физиономиях, с ровнехонькими, влажно мерцающими зубами, да-да! У них образцово-показательные рты, без металлокерамики, без плохо сохранившихся железных и золотых коронок, без съемных протезов. В душе у них вакуум, в головах у них торичеллиева пустота; ничего, кроме них самих, в природе не существует.

— А ты чего такая кислая, Лизелотта? — интересуется Пирог.

— Почему? Я нормальная.

— Случилось чего-нибудь? — интересуется Шалимар.

— Ничего не случилось.

Ничего такого, что могло бы по-настоящему их взволновать. Вот если бы на Елизавету свалилось наследство в миллион долларов или ни с того ни с сего образумившаяся Женщина-Цунами презентовала бы ей боди кремового цвета и отдала на растерзание свою кредитку — это да, это произвело бы впечатление. Так же, как известие о том, что в жизни Елизаветы появился мужчина.

Он таки появился.

И не один.

Сразу несколько — соратник Сергея Королева, сподвижник Льва Гумилева и последователь Ландау. Елизавета почти уверена — все эти имена, в каком порядке их ни поставь, для Пирога с Шалимаром — пустой звук. Да и для Елизаветы тоже, хотя она уже привыкла так их и называть про себя: Королев, Гумилев, Ландау. Что ей самой известно об этих почтенных мужах, хотя бы в стоматологическом разрезе? — у Королева — рот полон железа, у Гумилева в ванной стоит стакан с челюстью, а у Ландау сохранились лишь передние зубы — два верхних и два нижних, оттого он и похож на кролика.

И есть еще Илья.

Но о нем лучше вообще молчать в тряпочку.

— Может, у тебя кто-то возник на горизонте? — Пирог подмигивает Елизавете сразу обоими глазами.