«Голоса снизу»: дискурсы сельской повседневности - Валерий Георгиевич Виноградский

тех распорядительных коридорах и инстанциях, в какие она была вхожа, но которые никак нельзя обозначить как «высокие». Напротив, указанные рассказчицей руководящие «локусы» дискурсивно высвечиваются здесь всего лишь как предбанники, подсобки власти. Как ее сени, чуланы или дровяные сараи. Любовь Шишкина, конечно, это понимает. И поэтому чуждые ей дискурсивные форматы, оформленные в виде цитат и вкрапленные в оригинальную речевую манеру рассказчицы, звучат здесь карикатурно и порой едко. Как мне думается, такого рода артистизм – это меркнущий с историческим временем, дальний отсвет русской народной фольклористики, самодельных побасенок и профессионального гаерства ярмарочных балаганов.

– Богатые семьи в Красной Речке были. Были. У нас ведь раскулачили много, угнали. Они люди были обыкновенные, крестьяне. Набожливые они такие были. Они нанимали людей, и у них работали люди. Таких вот называли кулаки. А как же?! Кабы они сами обрабатывали все, а то ведь они нанимали. Вот нас, бедняков, нанимали. И мы идем за кусок хлеба к ним работать. За то, что покушать нам дадут. А иной и покормить-то путем не хотел. Были среди них и хорошие люди. Были, были хорошие! Это правда! Оно и сейчас эдак – есть и хорошие, есть и плохие. Были жадные. А были и такие, которые учитывали труд работы. И у того, кто учитывает труд работы, у того старание еще больше проявляешь. Потому что он к тебе душевно относится. Но все равно плохо. Ведь люди уставали работать на других людей-то. Просто не знаю, как сказать. Вот сперва в колхоз не шли, боялись его. Разве мало сопротивлялись, в колхоз не шли?! Невозможно! А потом оказалось – вон как в колхозе: все тащат, все несут. Все растащили, все! А вот когда я работала, если бутылку насыпешь зерна, а ее обнаружили, то тебя судят. За бутылку! А сейчас – машину грузят. Машинами везут и снабжаются. Когда начал приходить колхоз, было так: отцов призывали в правление и говорили: «Подписывайся, Шишкин, или там такой-то, в колхоз! Сдавай лошадь в колхоз!» И плуги, и сеялки тоже сдавай. Из района приезжают коммунисты, распоряжения дают. Потом собирают правление, а потом собрание. В колхоз наши не хотели, а потом оказалось-то хорошо! А не хотели, потому что отбирали лошадей, инвентарь. А потом оказалось так: в колхозе кормить стали, варить стали. Варить стали – в поле, на работе. Один увидит это и зайдет в колхоз, другой увидит и тоже в колхоз зайдет. А богачи не хотели в колхоз. Их много угнали в Казахстан тогда. Тогда ведь забирали и из деревни увозили. И дома кулацкие продавали. Или забирали эти дома под сельсовет, под правление. А которые дома и разбирали. Церкву – и ту поломали в коллективизацию. Богачи сопротивлялись, не хотели в колхоз. От коллективизации никто не пострадал из нашей семьи. Только вот от голодухи мы мучились. И только вот отец жеребенка в колхоз отдал. Мы-то сразу пошли в колхоз, там ведь каждый день варят! Об этом слышно сразу стало! Помню, повар говорил: «Кушайте, кушайте! Пожиже разведу, всех накормлю…» А когда трактористом я стала, так там начали кормить хоть куда. Поэтому я так сильно и увлеклась разными машинами, железками. А знаешь, когда увлечешься, то хочется еще больше и больше. Вот, помню, я как-то пришла один раз зачем-то в Петровск. Иду, смотрю, какой-то человек мучается с ЧТЗ. Это такой трактор Челябинского завода. Он ломиком его заводит. Мучается он, мучается, а я на него гляжу. А мне, помнится, вроде нужно было спросить, где элеватор. От элеватора на Саратов автобусы ходили. А мне, мотри, надо было в Саратов. А я шла, озябла, потом поглядела на него, подошла и говорю: «Эх, видать замучался ты, молодой человек!» А я уж в то время работала трактористом, это уже был, наверное, 1935 год. Ну, говорю ему: «Разреши-ка мне погреться, покрутить…» А он мне отвечает: «Да ты что?! Ты его, тетка, не скрутишь ведь!» Ну, я залазию и кручу. А он, когда крутил, засосал лишнего, цилиндр промыло, и мотор вспышки не дает. Нужно ведь крутить, не доводя до верхней мертвой точки десять градусов. И потом только рывок делать. Я так сделала, и трактор завелся. С первого раза ведь завелся! Ой, что тут было! Он меня взял и кинул вверх. Как он это осилил, я не знаю. Он ведь до смерти рад, что трактор завелся. А он, бедный, так измучился! А я тогда сильная была, любой трактор могла завесть.

Здесь в его скромной, лаконичной живописности нам является тот самый дискурс взятия ближайшего мира как целого, который изначально и органично присущ крестьянскому народу. Перед нами – дискурс полагания мира как такой полноты, в которой уже не важна (и поэтому слабо различима) координированность и соподчиненность элементов этого мира. Он, действительно, существует как «то, что выпало». В частности, что выпало на конкретную жизненную долю нашей рассказчицы. И этот мир, по всей видимости, устраивает субъекта. Больше того, – этот мир устроен так, что не нуждается в переустройстве. В нем все постижимо и все поддается понимающему приятию. К миру только надо притерпеться, и он оборачивается периодическими вспышками скромных житейских благ и молодецких деятельностных свершений, начиная с систематической колхозной кормежки и заканчивая микроподвигами вроде обуздываемого с помощью «ломика» трактора ЧТЗ. Ощущение довольства и даже некоторого слаженного уюта звучит здесь как основное дискурсивное настроение. И вот это принимающее отношение, прочитываемое в простодушной повести Любови Шишкиной, сигналит нам о неких, поистине гравитационных, свойствах пространства русского слова. Это слово подолгу молчит о существенном и лишь порой проговаривается о нем. О том, что если что-то равновесное, устойчивое и хоть капельку уютно-нестрашное сложилось, то его «не след теребить», настырно ища «добра от добра». Такого рода крестьянский дискурс подразумевает и удерживает согласие мира. Нельзя сказать, что этот дискурс спорит, препирается с многозначительно-доктринальным заявлением Карла Маркса, сформулированным в одиннадцатом тезисе о Фейербахе: «Die Philosophen haben die Welt nur verschieden interpretiert; es kommt aber darauf an, sie zu verändern» («Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его»). Нет, этот дискурс просто устраивается поодаль, находится в сторонке от прогрессистско-преобразовательного свербежа. Кстати, деловитая распорядительность русского перевода («Дело заключается…») в официальных изданиях Маркса (на самом деле более мягкий и точный вариант перевода оригинала es kommt aber darauf an, sie zu verändern: «приходит точка (момент), когда важно изменить его») дополнительно сигналит о том, что преобразующая активность –