Выстрел на Большой Морской - Николай Свечин

— Из Поима почему уехал? Скучно стало? Или на заработки?

— Нет. Мне там хорошо было… Обшибся я.

— Не того задавил?

— Точно так. В двадцать восьмом году я женился. Тятя братана с семейством выделил, а мы с Машонкой остались. Сытно было. Двух девок она мне родила. Деньжата у меня уж завелись, землицы прикупил… Да тут проезжал один барин. Вот не нужно мне было его давить! Уж как не нужно! Смешно сказать — на получарки позарился. Красивые, скуржавые, старинной работы. С фамильным его гербом. Апушкин была фамилия барина. На свою да на мою судьбу он их из чумадана вынул, хотел нас травничком угостить. Приберёг бы, не показывал — обои бы наши жизни по другому сложились. Шесть получарок было. Я как их увидал, сразу возжелал. Что на меня тогда нашло? Хочу, и всё! Решил ими завладеть. Спервоначалу предложил продать. Обиделся барин! Вещь, говорит, родовая, от дедов-прадедов осталась, из них сам Пётр Первый пивал! Я ещё пуще принялся настаивать. Шутка ли — Пётр Первый! Барин осерчал, я тоже. И… завладел. Тятенька меня как потом материл — а уж не исправишь. Сожгли мы барина с кучером в овине, как водится, и всё спервоначалу было тихо. Мы подумали — обошлось. Да…

Пахом помолчал минуту, потом продолжил:

— Молодой был барин-то, Апушкин. Не хотел помирать. Как увидал, куда дело клонится — просил его отпустить. Очень просил, жалобно так. Не губите, говорит, пожалейте. К семье он ехал. Всё отдам, и клятву перед святыми образами приму, что никому и никогда не расскажу про ваши дела. Сын у его, вишь, родился… К сыну он ехал. Кровиночку свою, говорит, хочу на руки взять; не видал я ещё его, в моё отсутствие он на свет появился. Христом Богом просил… А как его теперя отпустишь? Побожится, уедет — да сразу и к становому. Пришлось-таки задавить. Да…

А через три недели они и свалились, как снег на голову. Сыщики из губернского города. Взяли сразу четырёх мужиков к старосте на двор, и давай их там драть! Самотейкина, вот нашего Мишки деда, потом Щеголькова, двух других не помню. Дерут — страсть, мясо со спины кусками летит. И спрашивают только одно: скажите, чёртовы дети, кто барина Апушкина задавил? Оказалось, он брат саратовского губернатора… Кто же знал?

Да… Три часа сыщики мужиков драли, и поняли мужики, что запорют их там до смерти. И Щегольков не выдержал, указал на меня. Сыщики взяли десятских и ночью к нам и нагрянули. Меня по счастью дома не было, я уехал в Тамбов бариновы вещи торговать. Часы у него были, рубаха голландского полотна… Сыщики как вскочат в избу, да сразу и к сундукам. А там на дне — те самые получарки. С гербом. Чего уж тут отпираться? Тятенька меня назвал, сказал, что я в Симбирск укатил; а братана всё отмазывал… Учинили обыск и в избе, и на задах. Много всего такого нашли, чего хрестьянину иметь не положено. Одного жемчугу целый стакан, а ещё дукаты золотые, несколько купеческих медалей… Увезли тятю с братаном в саратовский острог, и оба они там и померли, до суда не дожили. В селе же поставили засаду. А я в Тамбове, знать ничего не знаю! Сбросил барахло, собираюсь домой вертаться. И тогда Оська Самотейкин, Мишкин будущий отец, ночью за околицу — и убёг из Поима. Добрался до Тамбова, обошёл весь город, сыскал меня и предупредил. Да… Я, с чем был, в Москву. С тех пор Самотейкины мне заместо родных. Потому ещё, что своих-то и не осталось. Года не прошло, как увезли тятеньку с братаном в острог и там уморили, как следом перемёрли и бабы со всеми детями. Куда они без мужиков? Словно холерные — общество от них шарахается. Матушка первая преставилась, потом братова жена, и уж опосля всех — моя Машонка с обеими девками. Остался я один, как перст. И всё из-за шести получарок…

Пахом вылил в себя ещё водки, раскурил новую папироску и продолжил:

— По первому времени изрядно мне пришлось в Москве претерпеть. Ни денег, ни паспорта. А меня ловят… Три месяца скрывался я в Зелёных горах, что между Даниловским кладбищем и Варшавским трактом. Вырыл в овраге пещеру и жил в ней. Будто зверь… Днём прятался, а ночью на дорогу выходил, с дубиной. И однажды, уж под осень, мне повезло: поймал почтовика. Кончил, полез в сумку, а там пакет с пятью красными печатями![69]А в ём — четыреста с лишком целковых! И плакат[70]. На этом я и поднялся. Спервоначалу положил деньги в земельный банк[71]и затаился. Тихо всё… Переехал я тогда в город, поселился в Арженовке. Нашёл наших поимских. Составили мы шайку и стали опять хомутничать. Да… А в пятьдесят втором, перед самой войной, залезли мы в один богатый дом в Лефортове. Придавил я там пять человек: прислугу да барыню с молодым барчонком. Барчуку годов двадцать, и лицо словно знакомое… Где я его видал — не могу вспомнить. А как открыл буфет: батюшки святы! стоят те самые получарки! Шесть штук с гербом. Видно, сыщики их тогда вдове вернули. Вот каково нас жизнь переворачивает!

Старик встал, подошёл к комоду, порылся в нём и вынул одну рюмку. Показал и тут же убрал обратно в комод.

— Вот оне, и сейчас со мной. Но я из них не пью и вам не дам. Память.

— Выходит, дед Пахом, ты случайно весь род Апушкиных перевёл? И отца, и сына? — уточнил Большой Сохатый.

— Выходит так, — согласился Пахом. — А оне мне за то отомстили. Потому, как я последний Стамезкин остался. Сидел бы сейчас у себя в Поиме на завалинке, а вокруг бы внуки да правнуки резвились. Да… Живём шутя, а помираем взаправду.

— А здесь как оказался?

— Да опять же из-за них, из-за проклятых Апушкиных. Снова почали нас ловить, после Лефортова, и так настойчиво, как никогда ране не искали. Рука у них, видать; сыщики инда землю рыли! Яковлев, известный, уж на хвост сел. Пришлось плейтовать. Перебрался я в Питер, сменил плакат. Поселился в Малковом и прожил там двадцать шесть лет. Да… А в семьдесят восьмом подсобили мне сюда пристроиться. Вышел в полную отставку! Старый стал людей душить. С тех пор тута и обретаюсь. Беру по мелочи с тех, кого прячу, на то и живу. Копчу небо потихоньку. Вот, глядишь, и вам сгодился…

— И ни разу, выходит, ты в тюрьме и не сидел?

— Не довелось.

— Пьём, едим как люди — чем мы не люди? — снова сорвался Лыков. — Сколько же ты, дед Пахом, народу на своём веку придавил?

— Сколько ни есть, все мои! — огрызнулся старый душегуб, сверкнув из-под седых бровей волчьими глазами. — Тоже исповедальник выискался! Ты своих-то сосчитал? Солдат…

— Шабаш, говоруны! — весело оборвал спор Большой Сохатый. — Бросайте водотолчу. Почитаем-ка лучше книжку в пятьдесят два листа. А сослать нас всех в карточные работы! Святцы[72]в избе есть?

— А то как же! — обрадовался Пахом-Кривой. — Щас раскинем. Поставим туза в цвет и в масть по рублю за око. Взаправду — уболтал я вас, время и отдохнуть.

— Играть-то будешь на Демидов счёт?[73]— поддел «ивана» Лыков. — Деньги твои теперь, поди, на Гороховой фараоны делят.