Почти луна - Элис Сиболд

Мистер Форрест отзывчиво засмеялся, отец тоже, и она продолжила высмеивать риелторшу. Я сидела и наблюдала за всеми троими со своего жесткого диванчика на двоих, обтянутого красным бархатом, гадая, прочла ли она морковные записки. Я поняла, что в четырех стенах нашего дома мать навсегда останется самой сильной женщиной в мире. Ее невозможно победить.

После ухода мистера Форреста отец уложил мать в кровать, а я отправилась на задний двор, где он и нашел меня немного погодя.

— Ну и денек, душистый горошек, — произнес он.

От него исходил запах джина.

— Мама особенная, да? — спросила я.

Я толком не различала лица отца в темноте и потому смотрела на верхушки елей — черную гряду на синем ночном небе.

— Мне больше нравится думать, что твоя мать почти целая, — сказал он. — В жизни очень часто встречается почти, а не совсем.

— Как луна, — сказала я.

Она висела в небе, тонкий ломтик, пока еще над самым горизонтом.

— Да, — согласился он. — Луна все время целая, только мы не обязательно видим это. Мы видим почти луну или не совсем луну. Остальное прячется от нашего взгляда, хотя есть всего одна луна, она движется по небу, а мы следуем за ней. Мы строим свои жизни, исходя из ее ритмов и приливов.

— Да.

Я знала, что должна была что-то понять из отцовского объяснения, но поняла лишь, что нам не избавиться от матери, точно так же, как не избавиться от луны. Куда бы я ни уехала, она будет там.

В ночь после убийства матери я почти не спала, но видела сны. Мне казалось, что змеи заползают внутрь моих дочерей, а я не могу ни помочь, ни даже закричать. Но тут я очнулась, потому что камешки застучали в стекло.

Небо за окнами было темно-синим, и еще до того, как встать, я знала, кого увижу во дворе. Однажды, когда девочки были маленькими, он забыл ключи и, стащив несколько маленьких глазированных декоративных камешков из цветочных горшков наших висконсинских соседей, принялся в темноте бросать их в окно спальни.

Я выглянула на улицу. Мне казалось, прошла уже не одна тысяча лет.

— Джейк?

— Впусти меня, — произнес он.

Его голос был мелодичным, но сильным, и я вспомнила слова матери после того, как он поговорил с ней из Висконсина по телефону: «Никак ты за диктора замуж собралась?»

Спала я в одежде. Включать свет или смотреться в зеркало совершенно не хотелось. Надо мной висели прозрачные стеклянные шары, которые приняли облик различных миров. Я представила, что в каждом шаре живет мать и дочь. В одном они вдвоем скользили по глубокому снегу с холмистого склона в старомодных санях. В другом — пили горячий сидр и травили байки у огня. В последнем шаре дочь топила мать в ледяной воде, одновременно изо всех сил сжимая ее горло.

Я заставила себя посмотреться в зеркало, висевшее над изящным туалетным столиком, который мы с Сарой вытащили из разрушенного викторианского дома недалеко от маминого. Зеркало было очень старое — на нем виднелись маленькие круглые отметины цвета пепла.

Выглядела я точно так же, как вчера, но в глубине глаз поселилось нечто незнакомое. Не страх и даже не вина. Я чуть подвинулась, так что одна из отметин — черная точка с волнистым черным же ободком — оказалась прямо посреди моего лба. Пиф-паф.

В последний раз мы виделись с Джейком три года назад, вскоре после рождения Лео. Он коснулся моего носа указательным пальцем и сказал:

— Настоящая пуговица. В жизни никого больше не встречал с носом-пуговицей! У Дженин такой же.

— Да, — откликнулась я. — И твои карие глаза.

— Надеюсь, этому достанутся твои голубые.

Мы стояли и смотрели друг на друга, пока Джон не вышел из спальни, где Эмили строго-настрого было велено оставаться в постели.

— Я не помешал? — осведомился он.

— Мы всего лишь мерялись, у кого больше седых волос, — нашелся Джейк.

— Ну, это просто. — Чувство юмора Джона оставляло желать лучшего. — У Хелен.

Мои волосы начали седеть много лет назад, когда мне еще не исполнилось и сорока. Я долго и напряженно размышляла, прежде чем начать их красить. Меня почему-то печалила перспектива распрощаться со своим натуральным цветом волос, начав их красить. А поскольку я предпочитала короткую стрижку, иногда мне казалось, что я похожа на детский рисунок — ножки-палочки, ручки-палочки и черная шапочка.

Джейк стоял у задней двери и держал коричневый кожаный рюкзак, постукивая пальцами по кожаной лямке. Привычка постукивать пальцами, покачивать ногой, хрустеть костяшками сводила меня с ума к концу нашего брака. Но почему-то мне стало спокойнее на душе. Он до сих пор обладал той же нервной энергией, что и много лет назад.

Я отодвинула задвижку и потянула на себя дверь.

Мы уставились друг на друга.

Он старился красиво. Так старятся жилистые мужчины, которым вроде бы наплевать на свою внешность, но тем не менее они обладают глубоко укоренившимися привычками к чистоте и упражнениям тела. Скрытно. В пятьдесят восемь лет он, похоже, все еще был в боевой форме, несмотря на россыпь седины в темных волосах.

— Я был в доме, — сказал он. — Почему ты перетащила ее?

Я задохнулась. Он шагнул через порог, плотно прикрыл дверь и задвинул защелку.

— Как?

— Ты оставила незапертым окно гостиной, выходящее на задний двор. Я не знал, в доме ты или нет, поэтому взобрался на гриль и сорвал москитную сетку. Хелен, — произнес он, глядя на меня в крошечном коридорчике, — что ты сделала?

— Не знаю. Ты говорил о гниении, и я подумала: «Морозильник».

— Ты кого-то убила, — сказал он, подчеркивая каждое слово, как будто я не могла понять.

Казалось, он настолько зол, что сейчас ударит меня.

Я попятилась в прачечную. Он никогда не бил меня. Он был не из тех, кто бьет или хотя бы повышает голос. Он убеждал. Он анализировал. В худшем случае — волновался.

Он приспособился разгуливать без перчаток в холодном Висконсине много лет назад. Я видела его изуродованные большой и указательный пальцы — ногти на них навсегда обесцветились.

— Чего ты хотела добиться, засунув ее в морозильник?

— Не знаю.

Полка, на которой хранились стиральные принадлежности, врезалась мне в спину.

— Не знаю.

Он шагнул вперед, и я вздрогнула.

— Не бойся. — Он взял меня за руку и оторвал от стены. Коробка салфеток для сушки белья упала на пол. — Иди сюда.

И он обнял меня. Охватил так, как никогда не сумел бы тридцатилетний Хеймиш. В его объятии была история, и опыт, и, как ни удивительно, жалость. Я вспомнила, как он говорил о своей работе как о недолговечной и о том, что все в конце концов недолговечно, даже отношения.