Монах - Антонен Арто

— А как бы, — ответил он, — я мог не узнать причину ваших страданий, если я вижу ЕЕ плавающей в воздухе рядом с вами?

Я подскочил и огляделся, пытаясь проникнуть сквозь сумерки, но он мне шепнул:

— Хоть вы ее и видите только в течение единственного часа из двадцати четырех, она на самом деле не покидает вас ни на минуту, ни днем, ни ночью, и не покинет, пока вы не выполните ее волю.

— Но как же я могу это сделать? Я же абсолютно не знаю, чего она от меня хочет.

— Она сама вам это скажет. Дождитесь ночи с субботы на воскресенье, и все прояснится.

Он ушел не сразу. Он сел рядом и продолжал говорить со мной. Но вспоминая о его присутствии, об этом неправдоподобном вечере, когда он мне с такой уверенностью рассказывал о самых различных давно умерших людях и о давно забытых в глубине веков событиях, я едва могу поверить, что это было не во сне.

Вернулся он только через три дня.

Чтобы не вызывать излишнего любопытства, я лег в постель и отослал слуг, но ближе к полуночи снова оделся и стал с нетерпением ждать возвращения Великого Могола. Он появился, когда било полночь. Сначала я подумал, что это была МОНАШКА, но меня разубедило мое внутреннее спокойствие. Он подошел и молча поздоровался со мной. У него в руках была шкатулка из черного дерева, которую он поставил около печи. Потом, сориентировавшись, он сделал несколько шагов к центру комнаты. Его движения были быстрыми и точными. Он отодвинул круглый столик, который ему мешал, затем, собрав в один угол ковер, покрывавший пол, встал на колени и стал медленно поворачиваться, обозначая как бы невидимый круг, граница которого была образована множеством крестов. Затем, поднявшись, он взял шкатулку, оставленную у печки, открыл ее и достал оттуда распятие, Библию и, наконец, флакон, наполненный вязкой мутной жидкостью.

Он положил на пол в центре круга крохотный череп и расположил вокруг него человеческие кости. Смочив распятие жидкостью из флакона, он окропил этой же жидкостью пол, затем снова опустился на пол и снова стал кружиться вокруг своей оси, постепенно ускоряя движение. Распятие, которым он обводил воображаемый круг, оставляло за собой густой кровавый след.

Вскоре на полу появился великолепно очерченный огромный красный круг. Линия, ограничивающая его, местами прерывалась, и в каждый разрыв был помещен крест из человеческих костей.

Закончив, он встал и попросил присоединиться к нему. Охваченный каким-то священным ужасом, я молча ему повиновался. Темнота вокруг словно наполнилась движением. Мне казалось, я понял, что он просит меня молчать. Кроме того, он просил меня не выходить из круга с того момента, как он начнет колдовать, и это — он сказал мне — ПОД СТРАХОМ СМЕРТИ.

И кроме того, чтобы я не вздумал ни в коем случае глядеть на его лицо, потому что тогда он ничего больше не сможет сделать для меня. Говоря это, он открыл Библию и так глубоко погрузился в чтение, что у меня появилось ощущение, что его здесь нет, и, однако, я чувствовал его рядом, но это было присутствие мертвеца.

Окоченев от холода, потеряв дар речи, с замершим сердцем, с перехваченным дыханием, я не осмеливался шевельнуться: все это было странно и страшно.

Наконец пробило час. Я услышал привычные шаги МОНАШКИ, в которых было даже что-то безобидное и домашнее, что меня почти успокоило, и мне даже захотелось ее пожалеть. Она вошла в комнату и приблизилась к кругу, от которого, казалось, исходило непривычное сопротивление. Я смотрел на нее: она стояла, руки в стороны, открыв рот, ошеломленная неожиданной картиной. Колдун не спускал с нее насмешливого и гневного взгляда. Казалось, два противника оценивают силы перед схваткой, глядя друг на друга с высоты своих мистических бастионов. Но вот, поднимая над собой распятие жестом непререкаемой власти, колдун заговорил:

— Беатрис, Беатрис! Что хочешь ты? Я приказываю тебе: говори! Что тревожит твой покой? Почему ты преследуешь этого несчастного юношу?

Он говорил торжественно, но голосом резким, пронзительным.

Она испустила долгий вздох, но не ответила.

— Беатрис! Беатрис! — продолжал он нестерпимо резким голосом, сила которого, казалось, заставляла его самого расти на глазах. И, не прекратив еще свои завывания, он уронил распятие, отбросил за спину Библию и сорвал повязку со своего лба. В тот же миг я почувствовал, что куда-то проваливаюсь. Я видел, как стоящее передо мной привидение становится жалким; умоляющим жестом скрещивает на груди руки. Я почувствовал такое сильнейшее головокружение, что у меня сами стали закрываться глаза, я хотел ухватиться за моего наставника и — то ли из бессмысленного любопытства, то ли безотчетно — на миг поднял на него глаза.

Это было ужасно! И я понял, почему у привидения такой умоляющий и трепещущий вид. Меня обожгло таким злым, неистовым огнем, словно вся ярость небес объединилась, чтобы обрушить на меня свой испепеляющий свет.

Мой разум, моя душа, мое восприятие — все, что мне давало ощущение бытия, участия в чем-то, возможность удерживаться, уходить, возвращаться, сопротивляться, — все было разложено на кресте; это было словно пылающее распятие, которое толкало меня к безумию полного растворения, хотя продолжительность самой вечности была недостаточной для этого растворения, а эта вечность длилась одно мгновение: я едва успел моргнуть, но когда я вновь открыл глаза, колдун поддерживал мою голову сжатой в кулак рукой, а МОНАШКА собиралась уходить. Колдун снова взял распятие. Занимался день. Вдалеке запел петух. Призрак поднял к небу глаза, полные безутешной скорби. В наглухо закрытой комнате его слова пронеслись вместе со свежим утренним ветерком.

— Пощады! Пощады! — прозвучал голос тени. — Вы сильнее, я покоряюсь, но пощадите мои останки! Знайте, что мои кости гниют в дальнем углу «Линденбергской дыры», и именно молодому человеку, который здесь находится, предстоит их похоронить. Именно его я искала на протяжении веков, он мой, его губы мне в этом поклялись, и я никогда не верну ему этого обещания. Я буду наполнять его ночи кошмарами и ужасами до тех пор, пока он не совершит погребения.

Я приказываю ему собрать мои кости, уже давно превратившиеся в прах, и перенести их в свой семейный склеп в замке в Андалузии. После того как он закажет тридцать месс за упокой моей души, он может надеяться, что я оставлю его в покое и не стану больше докучать живым. Теперь дайте мне уйти, это пламя пожирает меня.

Колдун опустил распятие, которое, казалось, притягивало привидение, и оно, наклонив голову в знак покорности, постепенно растворилось в воздухе. Колдун легко поднял меня и вынес за пределы круга. Потом, укладывая распятие в шкатулку, сказал мне примерно следующее:

— Теперь вы знаете все, что вам надлежит сделать. Что касается меня, то мне осталось только объяснить вам причины, которые проложили извилистую дорожку этого двойника через время и пространство и заставили его возвращаться через определенные промежутки времени.

Знайте же, что Беатрис де Лас Систернас (услыхав это имя, я посмотрел на него, онемев от удивления) была двоюродной бабкой вашего деда. Будучи совсем юной, она приняла обет, но не по своей воле, а повинуясь приказанию своего отца. Конечно, она была слишком молода, чтобы полностью оценить, к какому моральному и физическому рабству ее приговорили. Но однажды природа взяла верх, и она без оглядки отдалась неистовству своих страстей. Она познакомилась, не знаю каким образом, с бароном де Линденберг, любовницей которого и стала. После знаменитого похищения он увез ее в Германию. По приезде сюда ее бесчинства не знали удержу, не проходило ни одной ночи без блестящих празднеств, сопровождаемых кощунствами, распутством, необузданным расточительством. Одетая монахиней, она читала проповеди приглашенным, передразнивала святые обряды, превращая их в непристойные сцены. Деньги барона текли рекой, число распутников множилось, но бесчинства этой сестры-расстриги, которая не довольствовалась тем, что осквернила собственные обеты, пошли дальше. Она стала бравировать своим неверием: что ни ночь — призывать на свою голову стрелы Господни; в конце концов ее поведение стало известно далеко за пределами Линденберга. Отголоски этой бессмысленной похотливости и черного колдовства пошли от нее по всей Германии и даже достигли Римской курии[6], и легенда доносит, что в хитрых головах древних инквизиторов родился странный план. При этом я не стал бы утверждать, что здесь не смешивались в равных долях, с одной стороны, явное стремление церковников помешать грешнице красть у них души, которые она каждую ночь поставляла к престолу Сатаны, а с другой стороны, что-то вроде умственного сладострастия, впрочем, столь же греховного, которому их святые души не преминули отдаться со всей охотой.