Хозяйка Серых земель. Люди и нелюди - Карина Демина

А тропа эта явная, пролегшая в сизых травах, не сама собою появилась.

Значит, надо встать и идти.

Надеяться, что не послышалось Себастьяну в вагоне… и что господа-разбойники, донельзя разочарованные нынешним неудачным налетом, не станут стрелять сразу… обидно будет, если станут.

— Нам без проводника здесь делать нечего…

Он шел, опираясь на Евдокиино узкое плечо. Не по-женски крепкое плечо. И, пожалуй, опирался чересчур уж, да Евдокия не жаловалась. Терпела.

Себастьян был ей за то благодарен.

Становилось легче. Нет, не исчезли запахи, не ушло чувство опасности, но словно бы поблекло, подернулось кисейною завесой.

Кажется, метаморфы не столь уж нежны, как о том писали…

— Стой, кто идет? — раздалось вдруг, и над ухом свистнула стрела.

— Я иду! — отозвался Себастьян, останавливаясь.

И Дусю за спину задвинул. К счастью, возражать и геройствовать она не стала.

— Кто «я»? — подозрительно поинтересовался голос, но стрелами больше пуляться не стал, все радость.

— Я, Сигизмундус…

А стрелка разглядеть не выходило.

Колыхалось все то же сизое море травы, ветер чертил узоры…

— У меня к Шаману дело!

— Какое?

— Важное! — Себастьян выпрямился и шарфик влажный поправил.

Стрелок замолчал.

Исчез?

Или крадется, он, проведший в этих местах не один год, выучил их повадки, сроднился, оттого и не выдают его ни ветер, ни травы, ни даже запахи.

— Сигизмундус, значит. — Из травы вынырнул паренек самого безопасного вида.

Он был круглолиц, круглоглаз и конопат до того, что кожа его гляделась рыжею. Голову его прикрывал мятый картуз, не особо сочетавшийся с некогда роскошным камзолом темно-зеленого бархата. Правда, ныне бархат пестрел многими пятнами, на локтях прохудился, шитье и вовсе истрепалось.

— Ну чё, Сигизмундус, — в руке парень держал арбалет вида весьма сурьезного, — считай, пришел… и девка твоя тож пришла. Гы… Шаман гостям завсегда радый…

Сказал он это радостно. Слишком уж радостно.

— Руки до гуры! — рявкнул парень и арбалетом под ребра ткнул, чем привел Сигизмундуса в состояние, близкое к панике. — А вы, прекрасная паненка, не отставайтя…

Выяснить, где обретается известная в узких кругах писательница-романист, получилось не сразу. Ушло на то полдня времени, а еще полсотни злотней, ибо без оных люди, имевшие к оной писательнице непосредственное отношение, отказывались с Гавриилом беседовать.

Да и, злотни принимая, разговаривали снисходительно, будто бы с душевнобольным.

Впрочем, сие Гавриила не беспокоило.

У него имелась цель.

Благородная.

И следовательно, способная искупить все иные его, куда менее благородные, деяния. И не только его…

Проживала панночка Эржбета в квартале Булочников, в верхней его части, каковая вплотную примыкала к Белому городу, а потому считалась «чистою», свободною и от попрошаек, и от куда более криминального элемента.

Улочка Бежмовецка отличалась той удивительной чистотой и степенностью, которая свойственна улочкам, где обретаются люди заможные.

И Гавриил на этой улочке чувствовал себя чужаком.

Сияли витрины, и стены домов, крашенных в белый яркий колер, и листва низкорослых вязов, круглые булыжники мостовой и те поблескивали, будто бы натертые воском. Неторопливо прогуливались паны и панны, раскланивались друг с другом, порой останавливались, чтобы перекинуться словечком-другим. И такая во всем была неторопливость, сонность даже, что мухи и те здесь летали медленно, с чувством собственного достоинства.

Пятый дом, который, собственно говоря, и являлся целью Гавриила, принадлежал некой панне Арцумейко, потомственной булочнице, ныне, правда, от дел отошедшей. Да и то, женское ли дело у печи спозаранку стоять, когда сыновья взрослые имеются? А при них и невестки. Панна Арцумейко сыновей любила, невестками помыкала, однако же без особой злобы, скорее порядку ради и еще от скуки, которою маялась, впрочем, как и почти все обитатели улочки.

Со скуки она и решилась на небывалое: сдать комнаты.

И жиличку выбирала придирчиво, силясь совместить невозможное: чтобы жиличка искомая была, во-первых, девицею приличной, не то что нонешние. А во-вторых, интересной.

Эржбету ей порекомендовала почтенная вдовица, с которой панне Арцумейко случалось сходиться за партией лото. Вдовицу она, признаться, недолюбливала за нечеловеческое везение последней и неспособность промолчать, выигрывая. Однако же когда вдовица объявила о своем отъезде — скука доконала, а в Краковеле внук родился, вот и зовет сынок родный на проживание, на помощь женушке, — испытала преогромное огорчение. В конце концов, иные гости дамского клабу нравились панне Арцумейко еще меньше.

Вдовица и рассказала о жиличке, девице благородного происхождения, каковая не иначе как по дури девичьей, по молодости возжелала писательской славы и из дому сбегла. Дамы сошлись на том, что в прежние преблагостные времена девицу бы, несомненно, домой повернули, выпороли разок-другой аль в монастырь сослали б на перевоспитание. Тогда б и дурь вышла, а ныне такое делать неможно, вот и живет, бедная, в заблуждениях, думает, что будто бы бабье счастье в буковках скрывается.

Панна Арцумейко девицу приняла, сама себе сказав, что совершает сие исключительно из благих побуждений, дабы несчастная наивная Эржбета не связалася с дурной компанией, а паче того, не ступила на путь порока.

За последним панна Арцумейко следила особенно строго.

И Гавриила она окинула взглядом цепким, неприязненным, от которого он несколько смутился, и, не зная, что еще сделать, чтобы сухощавая женщина в поплиновом платье глянула добрей, протянул ей розы.

Розы были куплены для Эржбеты.

В качестве извинения, ибо словами у Гавриила извиняться не получалось.

— Кто таков? — Розы панна Арцумейко приняла, оценив и вид, и цвет, и стоимость. А в цветах она разбиралась неплохо, даром что сестрица ее родная за цветочника вышла.

— Гавриил. — Гавриил снял шляпу из светлой соломки и под мышку сунул. — Мне бы с панночкой Эржбетой… свидеться…

Панна Арцумейко нахмурилась.

Нет, жиличка была дома, только-только встала… она ведь имела пренеприятную привычку ходить по комнате допоздна, а порою и принималась стучать по клавишам печатной машинки модели «Белльвиль», каковая на взгляд панны Арцумейко была просто-таки неприлично громкою. Настучавшись, жиличка отправлялась в постель, из которой вылезала ближе к обеду. А где это видано, чтобы женщина пристойная вела себя подобным образом? Сама панна Арцумейко по давней привычке вставала о шестой године, и невестки ее, коим она имела обыкновение звонить поутру, уже не спали… а эта…