Фактор Николь - Елена Стяжкина

Мама Го сразу подала в розыск. И это несмотря на то, что еще не прошло и трех суток с момента пропажи, и на то, что он оставил ей три письма.

Тебе я, кстати, тоже оставила. И письмо, и подарок. С днем рождения, моя дорогая, любимая и единственная подруга! Кстати, Оля, не хочу тебя обижать, но если бы ты чаще убиралась дома, у тебя было бы гораздо больше мужиков, готовых на тебе жениться. Хотя… С другой стороны, куда уж больше?.. Но, может быть, Кузин Роман?.. Может, он – мальчик из хорошей еврейской семьи – просто испугался твоей страсти заваливать дом изнасилованным лесом?

Ладно, не будем о грустном. А вот если бы ты, Оля, убиралась, ты бы нашла мою записку с планом побега. В субботу мы с Георгием ждали тебя в гости. А приехала милиция. Мы наблюдали за этим потрясающим рейдом из кафе напротив. Все-таки семья моего мальчика – очень и очень влиятельна в этой вашей странной стране (в обоих словах можешь сама убрать буквы «т» – будет грубо, но честно).

Все приехавшие были с рациями и в камуфляже, а Наталья Станиславовна – в роскошном белом пальто. Воротник – отложной, под пояс, накладные карманы, поверх карманов – кожаные вставки. Я отлично шила, Оля, ты помнишь?

И я люблю его. Я люблю его всем сердцем, всем телом, всем своим дурством. А он меня – нет. И не уговаривай. Нет – это значит нет.

Он пойдет за мной в огонь и в воду, он будет мне дотом и амбразурой, Килиманджаро и пиком Коммунизма. Но когда мы идем по улице и встречаем людей, он берет меня под руку. Он берет меня под руку мужественно. Понимаешь? Он сглатывает, выпрямляет спину и совершает подвиг.

Передай, пожалуйста, Кузе, что любовь – это не подвиг. И пусть не читает прекрасную (Тургенева – ненавижу, Бунина – расстрелять) классическую русскую литературу. Любовь – не подвиг. Это не сдирание шкуры. И конечно, не преодоление.

Должно быть хорошо и незаметно. Как дышать. Как пить.

Мой Георгий очень красиво ест. Такая сытость у меня от этого, такое счастье.

А эта Дина – дура, хотя и очень мужественный человек. Она таки сменила брату няньку, ты представляешь? Но прознала, что Го не просто сбежал, а сбежал с семестровой контрольной работы. А там у них математик с приветом. Денег не берет, чинов и званий не уважает, на звонки вышестоящего начальства не реагирует. Я думаю, может, он – американец? А если нет, то зачем его держат в школе?

Такое потрясающее невежество у моего мальчика. Он складывает на калькуляторе. «Семью восемь» вводит его в ступор. Тебя тоже, Оля? Подсказываю: пятьдесят шесть. Интеграл, таблицы Брадиса, логарифмическая линейка – это набор пустых звуков. Но спина его при слове «математика», знаешь, спина – выпрямляется…

Не исключено, что Дина права и эта чертова контрольная была не последним фактором, толкнувшим его на бегство.

А мне нужно было иметь основание плакать под Пугачеву. «Три счастливых дня было у меня…» Три, дорогая Оля, никогда не получалось. Либо вся жизнь. Либо больше.

И учти, в этом письме я не вру тебе ни одной строчкой. И это дается мне очень трудно.

Вранье и мечты составляют значительную часть моей личности. А некоторые считают это признаком распада. И уже вовсю советуются с врачами. А вот в предыдущем письме я тебе врала. Особенно о нашей ссоре по поводу будущего детей. Ее не было. И скорее всего, не будет никогда.

Вот эта размазанность – мои слезы. Береги их. В слезах может обнаружиться ДНК, и тогда меня можно будет клонировать.

В первый вечер мы много говорили о тебе. Ты еще помнишь, как люди узнают друг друга? Как тычут под нос истории из детства? Как хвалятся своими друзьями? Родителями? Я хвалилась тобой. И моему Георгию это было интересно. И никакой ревности. Когда я его брошу, ты будешь писать ему письма. И тем самым не дашь ему стать Кузей.

Очень тебя прошу. Он не должен плакать, отвернувшись к стенке. Он должен бросить меня (тебя) первым. Даже где-то отшвырнуть. Ты не будешь сильно страдать. Ты же уже привыкла, правда? Мужчины всегда так поступали с тобой. Но не со мной.

Я не знаю, чем он пахнет. Чаем? Кальяном? Сахарной пудрой? Жареной картошкой? Ободранной веткой? Вот согласись, вид ободранной ветки – ужасен. Но запах… Ах…

Он сказал: «Я люблю тебя». Он сказал это на пяти языках, три из которых для меня неведомы. Он сказал: «Я люблю тебя всегда. Как будто ты была всегда».

А я и была… Просто он этого не понимает.

Целуется – хорошо, если тебе это еще интересно. Очень неинтеллигентно. Прямо тебе скажу – по-бандитски. Не понимаешь? Тебя, Оля, жаль. А он целуется так, как будто ему все можно. И тогда, когда он этого хочет, а не тогда, когда пришло какое-то время типа ночи. Как будто я вода. Или огромный бутерброд с колбасой.

Он целуется как кричит. Выдыхается и кричит снова.

Оля, убей меня веником за всю мою злость на тебя. Но если ты не веришь в «доброе утро», то как, скажи, как оно может быть добрым?

У меня не было с ним ни одного утра. И ни одного вечера. И я не знаю, сколько мне лет, и как меня зовут, и где мои долги и мое место. Зато я знаю, зачем дождь. Знаю, зачем я. И знаю, что он меня не любит.

И больше ни одной слезы. Потому что какая разница? Какая разница, если я – счастлива.

– Когда мы поженимся, ты будешь рисовать, – сказал он.

– И вышивать, – согласилась я.

– А когда я построю дом, то Интернет в нем будет даже в колодце.

Я ничего не успела ответить, потому что позвонила Дина и сказала, что она нас сдала.

И мы сбежали в кафе. А потом в поезд. Потому что в вашей стране нельзя взять напрокат машину. И не надо врать. Можно – это когда можно везде. А когда можно кое-где и кое-кому, то это – нельзя.

Мы были в поезде, Оля, и ты не могла бы нас найти.

Мы не мылись целую ночь, но оба пахли как ободранные ветки. И я купила себе фен. С ионами. Ионы попадают мне прямо в голову, и я умнею на глазах.

Я даже сумела прочитать нашу газету. Какой бред ты себе придумала с этой смертью во сне! Немедленно передумай! У тебя еще есть время. Заметь, я не против глубокой старости. Я против одиночества. Где человек, которого ты хочешь огорошить своим холодным телом? Кому ты собираешься подложить такую свинью? Это должно быть не просто глупо, это должно быть весело.

Итак, он проснулся. Толкнул тебя в бок: «Дорогая, где моя челюсть?» А ты молчишь. Он, думая, что ты снова обижаешься за его отъезд, измену, не жизнь с тобой, начинает возиться под одеялом, чихать и ковыряться в носу. Он знает, что ты этого не любишь и всегда орешь (Оля, зачем так орать на людей, которые ковыряются в носу?). Но ты молчишь и тогда…

Ну? Понимаешь? А ты смотришь на все это сверху (из правого верхнего угла) и ржешь как ненормальная. А потом вы встретитесь там и все обсудите… И поржете вместе.

Он тебе: «Я чуть дуба не дал, когда понял…»

Ты ему: «Так ведь дал же…»