Бета-самец - Денис Гуцко

Анна сидела на краю кровати, к нему спиной.

Горел неяркий свет внизу.

Топилин растер ладонями лицо, разгоняя сон.

— Сейчас, сейчас, — бормотал он. — Уснул, прости. Ухожу.

Она кивнула.

Спустился вниз, собрал рассыпанную возле стола одежду. Как водится, не сразу отыскались носки. Один обвился вокруг ножки стула, второй дожидался хозяина у комода.

Последний час, два… или сколько там это заняло… оно того стоило.

Вспомнил, как мир возвращался по крупицам. Ее вдох — и выдох. Шаги под окном. Стук трамвайных рельсов издалека, цокот голубиных коготков по жестяной крыше. А потом этот дурацкий сон.

— Ухожу.

Что еще забыл сказать? «Спасибо? Увидимся? Созвонимся?»

Второй раз за ночь Топилин уходил по этой лестнице. Вдруг представил, что идет по ступеням и никак не дойдет до конца. Виток, еще виток, и еще… Что-то там заело в изработавшемся пространстве — он так и будет гулять взад-вперед по темной каменной спирали. На всякий случай ускорил шаг.

На улице двинул прямиком к тому дереву, за которое вечером отогнал писающего старичка. Справил нужду, отправился к машине.

Плюхнулся на сиденье, заводить не стал.

Как хорошо… почему так хорошо? Ну да, ну да — сладость греха и так далее… Думать сегодня, к счастью, не обязательно. Завтра.

Опустил окно, закурил.

Вспомнилось вдруг, как в юности натолкнулся на парочку — согрешившую, видимо, совсем недавно. Была зима. Безлюдный морозный вечер. Припозднился в городе, долго ждал трамвая. Шел домой с остановки, слушая, как поскрипывает под подошвами снег, — и, завернув за угол, увидел их. Шарахнулся от неожиданности. Мужчина и женщина. Молодые. Он уходил, она вышла его проводить, стояла в проеме приоткрытых ворот. Он был одет по-зимнему: меховая шапка, толстая куртка. Она в легком халатике, в тапочках с помпонами, прикрывает ладошкой вырез под горлом. Согнула одну ногу, так что внутренняя сторона ляжки — разгоряченная розовая плоть, выглядывает из-под приподнявшейся полы.

Мужчина явно смущен — тем, как она стоит открыто в проеме ворот. И тут еще какой-то отрок из-за угла. Только что поцеловались, сожрали друг друга поцелуем, он сказал: иди, холодно. И сам сделал несколько шагов, уходя. А она осталась стоять. И тогда он вернулся и вот стоит, мнется, пускает носом пар. Ей не холодно. Она улыбается, и в лице у нее такое, что у юного Саши Топилина бегут мурашки… Возможно, эти двое были любовниками. Возможно, он наведался к ней, пока муж в отъезде. До утра остаться нельзя. И прощаться на улице нельзя. Соседи увидят. Но длится утробная нега, держит на привязи…

В окнах у Анны свет стал ярче. Включила торшер. Скоро появилась сама с сигаретой. Дымок потянуло в открытую форточку.

Анна наверняка его видела. Покурили так, на расстоянии, но вместе.

Пусто. Блаженно пусто. Все осталось там, наверху. Растеклось, размазалось по молочной коже. Нечем ему закончить эту ночь, кроме как пылким воспоминанием из юности. За долгие годы черты их стерлись. Но главное: выражение губ, глаз, розовая мякоть под халатом — сохранилось нетронутым… Топилин без труда переместился туда, в морозную ночь. Стоял в меховой шапке, чуть разведя в стороны руки, в легком недоумении:

— Почему не уходишь? Иди.

А она улыбается ему лукаво и счастливо и не уходит.

В ее окне погас сигаретный огонек. Топилин вдавил окурок в забитую пепельницу.

Теперь бежать. Пока темно, пока никто не видит.

Сейчас хорошо. Остальное завтра.

Я видел Суровегина только однажды — когда он вышел на сцену, чтобы увести голую Падчерицу. Я совсем иначе его представлял. Он был живчик. Совсем не красноносый. Шел, разворачивая на ходу шумный плащ и перетягивая на себя внимание обалделой публики. Укутав Зинаиду плащом, махнул кому-то за кулисами, потом погрозил кулаком вверх. Луна тут же погасла, на сцену выскочили несколько Месяцев. Они подходили к Зинаиде с опаской, будто боялись, что она оскалится и прыгнет, выпустив вампирские клыки.

— Уважаемые зрители! — сказал Суровегин, когда актеры, едва касаясь плаща вытянутыми руками, повели Зинаиду со сцены. — Примите мои глубочайшие извинения. Нервный срыв. Простите великодушно.

На следующий день Суровегин позвонил и попросил отца уйти из «Кирпичика».

С Нинкой все закончилось вскоре после этого. На субботнике, когда мы украшали большую аудиторию к Новому году, я собрался духом и нагрубил ей гадко и отвязно, при свидетелях. Она сказала, опуская глаза:

— Зря ты, Саша, — но с тех пор ко мне не подходила.

Зинаиду поместили в психиатрическое отделение Первой городской больницы.

Баба Женя была осведомлена о том, как развивались события. Она рассказала маме по телефону. Телефон у нас был старый и громкий. И баба Женя была — старая и громкая. Я подслушал, затаившись на лестнице, — впадая в потливый ужас от мысли, что мама может меня услышать или заметить мое отражение в зеркале прихожей.

Баба Женя рассказала так. Когда слухи о папе и Падчерице доползли до мамы и папа об этом догадался, он решил прекратить свой производственный левак. Объяснение состоялось в кабинете Суровегина, куда на время постановки «Двенадцати месяцев» отец получил допуск. Зинаида реагировала бурно. Рыдала. Папа прыскал на нее водой. После этого посыпались одна за другой провальные репетиции, и спектакль едва не был отменен. Зина караулила отца возле «Кирпичика», добивалась с ним встречи. В конце концов они о чем-то договорились.

— Видимо, у нее, — повторила баба Женя дважды, тщетно дожидаясь маминой реакции. — Или еще где. Потому что в «Кирпиче» ходили на отдалении, как корабли в нейтральных водах.

— Дальше.

— А дальше, Марина Никитична, ты сама все видела. Ты прости, что я вот так… на Григория Дмитрича доношу… Но как мне быть? Мы с тобой подруги… не знаю, женская солидарность…

— Как она?

— Зина? Ну, как… шизофрения.

— К ней никто не ходил?

— К Зине?

— К Зине, да. Никто не ходил?

— Нет. А что к ней сейчас ходить? Она не в себе, на лекарствах.

— Гриша узнавал, из кататонии ее сразу вывели. Первый раз у нее.

— Ну… не знаю… думаешь, надо к ней сходить?

— Нет, не надо. Я сама.

Въехав на территорию «Ауры», Топилин притормозил и отключил звонок на телефоне: предстоял вечер в семейном кругу Литвиновых. Подрулил к гостинице — и охранники поморгали ему прожектором. Никак не запомнит: прошлым летом перед гостиницей постелили белый мрамор. Идея Антона. Сам предложил Голикову, сам все организовал. Теперь там парковаться нельзя — покрышки, как выяснилось, мрамор портят. Паркинг на мраморе — только для самых важных столичных гостей.