Химера - Джон Барт

- Спустя двадцать лет я все еще страдаю из-за этого, луща горох нут и проклиная себя за трусость, что позволяю истории повторяться…

- Ты никогда не был трусом, Кефей! Помнишь, I-F-5, Битву в Пиршественном Зале?

- Нет, именем Зевса, - согласился он, я же мертвой хваткой вцепился в его местоимения, - не вполне трусом, просто всецело попавшим под каблук жены, а тут ты…

- Персей! Это Персей!

- А что касается мужских разборок, тут я всегда себя сдерживал. - Он не стал протестовать, когда я помог ему подняться на ноги; мои собственные колени гнулись едва ли лучше, чем у него, - Я себя не извиняю, - сказал он.

- Не извиняйся! Ты теперь меня узнаешь?

- Можешь представить, как я себя чувствовал, когда подошло время; слоняешься тут на бобах от лука до латука, и вдруг опять - хлоп по плечу, - и стоит тут как тут Персей, спрашивает, что там состряпала Кася на сей раз и где Андромеда и что замышляет, словно вместо двадцати лет прошло двадцать минут!

Я стиснул его руку:

- Об этом я, Кефей, и спрашиваю! Взгляни на меня! - Его глаза задвигались - как у испуганного человека, а не как у слепца. Я рассмеялся и хлопнул себя по пузу, по башке. - Понимаешь? Взгляни! Как-никак прошло двадцать лет: я сорокалетнее твоей дочери - отважно обрюзгший и непреклонно окостеневший, наполовину обращенный в камень…

Кефей закрыл глаза.

- Персей… обрюзгший и окостеневший или больной… - Его лицо сморщилось в натужной улыбке. - Все равно отважный и непреклонный Персей. Ночной воздух не подарок для артрита. Пойдем, сынок.

Глаза его совсем прояснились, и, пока мы скорее шатко, чем валко ковыляли по дворцовому подворью, он подтвердил, что Андромеда и юный Данай хорошенько здесь встряхнулись; что Кассиопея, в ярости оттого, что ее собственный Галантий флиртует с ее же дочерью, опять мутит воду, изводит его, Кефея, подсовывая в качестве наживки столь же сомнительные, как и в первый раз, прорицания Аммонова оракула; что (чего я раньше не слыхал) именно она из общей зависти и подговорила Финея сорвать мою свадьбу.

Я застыл на месте.

- Почему ты миришься с ней, Кефей?

Он потеребил пальцами мочку уха, искоса взглянул на меня; объявил, что, конечно же, уже давно страдает, не будучи любим женщиной, чью красоту по-прежнему почитает, однако же он никогда не считал себя особо привлекательным и предположил, что не без причин женщины вроде его жены, поначалу совсем иные, становятся тем, чем становятся; в заключение же пожал плечами:

- Тебе все это еще предстоит.

- Вряд ли. А где Андромеда?

Он тряхнул бородой в сторону ближайшего строения:

- В пиршественном зале, собирается прощаться. Благодаря каким-то источникам, обнаружить которые не удалось, объяснил он (ясно, что к этому не приложило руку ни его собственное разведывательное управление, всегда узнававшее обо всем последним, ни Императорская Всеэфиопская Почта, работавшая со скоростью морской улитки-наутилуса), известие о моем прибытии в Иоппу опередило меня и породило во дворце всеобщий переполох, собственно и вызвавший, как он мог, правда, только предполагать, его боязненный транс.

- Но в сообщении этом крылась ошибка: оно гласило, что ты потерял, то бишь скинул, десяток лет.

Совершенно верная, отвечал я, ошибка: потеряв, как и моя жена, дважды по десять, я из-за этой потери чувствовал себя еще на десять лет старше. Мы добрались до пиршественного зала, Кефей тащился в нескольких метрах позади и на что-то невнятно жаловался: сырая почва, старые кости. На пороге я приостановился, давая глазам время освоиться со знаменитой сценой, трехмерной I-F-5, алебастровым погромом. На мраморном полу в лужах мраморной крови возлежали порешенные раньше, чем я вытащил на свет божий Медузу, чтобы всех замраморить: умерший первым пронзенный насквозь Рет; ушибленный на голову ганимедик Атис, проткнутый сзади в свою очередь кем-то скошенным ассирийским содомитом Ликабазом; накебабленные на одно и то же копье Форбий и Амфимедон; твердокаменный Эритий, которого я забубенил к Гадесу вместе с резным питейным ковшом; острая на язык голова старого Эмафиона, так и оставшаяся на алтаре, словно все еще выкрикивая свои перенесенные в сферу бестелесного проклятия; менестрель Лампетид, специалист по помолвкам и поминкам, навсегда подбирающий на известняковой лире аккорд своего смертопадения. Среди них стояли и те, кого я обратил в камень in vivo: Ампикс и Фескел, наставившие на меня свои воздетые копья; ложноротый Нилей, мой слишком любопытный союзник Аконтий и сто девяносто шесть других, во главе которых - Финей, Андромедов первопомолвленный, которого я омемориалил напоследок - по позе ясно, что он намочил в штаны, - дабы напомнить своей жене, как ей повезло, что достался ей я. Изрядное время ушло на то, чтобы вычленить его взглядом, отчасти потому, что он был лишь одним среди многих, отчасти же - как я увидел теперь, когда она пригладила волосы, - поскольку стоявшая рядом с ним женщина в белом, которую я видел со спины, была не экспонатом № 201, а живой Андромедой.

- Досадно, но с пылью тут у них никак не совладать, - пробормотал у меня за спиной Кефей. Я зашикал на него, боясь прослушать чудный монолог, проборматываемый моей женой в адрес статуи собственного дядюшки:- Бедный Финей. Я уже так же стара, как и ты, а Персей и того старше. Человек, обративший тебя в камень, обрюзг и пошел в ствол; вскоре то же ждет и меня; я не презираю больше последние твои слова к нему.

Подразумевала она раболепную, в стиле старшинство-прежде-заслуг, мольбу: если я сделал больше, чтобы заслужить ее, то он дольше ее знал. Я прикинул, не прогневаться ли, но вместо этого оказался во власти любопытства и сложно перепутавшейся ревности: тембр ее голоса был настолько мне привычен, что я не мог отделить его, скажем, от мягкого грудного голоса Медузы или живого и решительного Каликсы; Кефей, возможно, был прав касательно ее траченного временем лица, но, хотя у меня и кружилась голова при одной только мысли о Данае, я заметил то, чего не замечал годами: как беременности и время исподволь сказались на всем остальном, не слишком пострадавшем с тех пор, как я эвакуировал ее с утеса.

- Я избыла искус, - продолжала она, обращаясь к своему черствому дядьке, - служить спутницей жизни мечте, Сну о Славе; но к какому же дурному сну я от него пробудилась! Редковолосый, с брюшком, старше своих лет, обсосавший вдоль и поперек свое прошлое, все менее и менее озабоченный мною и семьей… - Голос ее звучал жестко, меня корежило от ее тона, но тут он смягчился. Она прикоснулась к отвернутой щеке статуи; прикасалась ли она хоть однажды так к моей? - Задумчивый Финей, заботливый Финей, слабовольный Финей! С тобою я была бы сильной… и томилась бы, подозреваю, по какому-нибудь Персею!

При этих словах она всхлипнула; защипало глаза и мне, я обнажил кинжал и громко позвал ее через весь зал по имени. Она вскрикнула, и в ответ статуи словно ожили или вытряхнули из своих мертвых упаковок живых людей; слишком поздно осознал я противоестественную природу ее монолога: из-за спины Финея шагнул вперед - при щите и полном вооружении - Данай, еще с полдюжины облаченных на серифский манер - из-за Астиага, Эриксия и остальных, а из ближайших дверей появился и того больший отряд дворцовой стражи под предводительством крысорожего молодца и с мрачноликой Кассиопеей позади.