Собрание сочинений в пяти томах - Михаил Афанасьевич Булгаков

И в знак сочувствия написали Всеволоду записку в политехникум:

«Так и так, примите Всеволода».

VII. Арифметическая задачка

Всеволод бросился в политехникум с запиской.

— Арифметику проходили, молодой человек? — спросили Всеволода в политехникуме.

— Проходил, — ответил почтительно Всеволод.

— Так вот, решите задачку: в политехникуме свободных мест N. А записок на эти свободные места написано N × 3, плюс еще одна записка, ваша. Спрашивается, попадете ли вы в политехникум?

— Нет, не попаду, — сказал Всеволод, который был очень способен к математике.

— Удалитесь, молодой человек, — сказали ему в политехникуме.

И Всеволод удалился.

VIII. Вывод

Безобразия творятся у нас на белом свете.

Сентиментальный водолей

В основе фельетона действительная бумага, сочиненная на ст. Воронеж Товарная Юго-Вост. и сообщенная нам рабкором 1011

Иван Иваныч, Деес[408] товарной станции, вошел в свой кабинет, аккуратно снял калошки, поставил в уголок и уселся за свой стол.

Тут его глаз заметил на столе служебную бумагу. Деес развернул ее, прочитал и немедленно начал рыдать от радости.

— Оценили Дееса… Вспомнили… — бормотал он.

Он позвонил.

— Позвать моего помощника, Сидор Сидорыча, — заявил он курьеру.

— Идите, Сидор Сидорыч, к Ивану Иванычу, — сказал курьер помощнику.

— А что? — спросил помощник.

— Рыдают они, — пояснил курьер.

— Какого лешего рыдает?

— Не могу знать.

— Вот черт его возьми, — гудел помощник, направляясь в кабинет по коридору, — минутки покою с ним нету. То он смеется, то рыдает, то бумаги пишет. Замучил бумагами, окаянный.

— Что прикажете, Иван Иваныч, — сладко спросил он, входя в кабинет.

— Голубчик, — сквозь пелену дождя сказал Деес, — радость у меня нежданная, негаданная, — при этом вода из Дееса хлынула в три ручья, — получаю я назначение новое. Недаром, значит, послужил я социалистическому отечеству на пользу… Церкви и отечеству на утеше… Тьфу, что я говорю! Одним словом, назначают меня. Ухожу я от вас…

«Слава тебе господи, царица небесная, угодники святители, услышали вы молитвы мои, — думал помощник, — послал мне господь за мое долготерпение, кончилась каторга моя сибирская», — а вслух заметил:

— Да что вы говорите. Ах, горе-то какое! Как же мы без вас-то будем? Ах, ах, ах, ах, ах, ах, аха, ах! — «Зарыдать надо, шут меня возьми, а я не умею. С четырнадцати лет не рыдал, ах, чтоб тебе». — Он вытащил платок, закрыл сухие глаза, и наконец ему удалось взрыдать несколько ненатуральным голосом, напоминающим волчий лай.

— Кульеров зовите прощаться, — заметил совершенно промокший именинник.

— Вот уходит от нас Иван Иваныч, — искусственно дрожащим голосом заявил помощник и, пырнув курьера пальцем в бок, добавил тихо: «Рыдай!»

И курьер из вежливости зарыдал.

Из той же вежливости через пять минут рыдала вся контора Дееса.

Отрыдав сколько положено, она успокоилась и приступила к своим занятиям. Но дело этим не кончилось.

— А знаете что, Сидор Сидорыч, — сказал несколько просохший Деес, — ведь я со всеми не могу попрощаться, ведь мне сегодня ехать надо. Как же я расстанусь с дорогими моими сослуживчиками: конторщичками, телеграфистиками, машинисточками, бухгалтерчиками.

«Ой, опять взвоет, это же наказание», — подумал помощник. Но Деес не взвыл, а придумал великолепнейший план:

— Я с ними в письменной форме попрощаюсь. Будут они помнить меня, дорогие мои товарищи по тяжкой нашей работе на устроение нашей дорогой республики…

И тут он сел за стол и сочинил нижеследующее произведение искусства:

«Товарищи!

Получив назначение и не имея возможности лично распрощаться со всеми вами, прибегаю к письменному прощальному слову.

Товарищи рабочие и служащие, проработав вместе с вами более года в непосредственной, низовой, практической, кропотливой, мелкой, но трудной станционной работе, должен отметить то, что отмечалось и до меня несколько раз в нашей советской печати, а именно: лишь только при совместной дружной работе с широкими рабочими массами каждый руководитель может улучшить свое хозяйство, это — в частности, а в общем рабочий класс обязан все советское хозяйство перестроить на новых, наших, пролетарских началах, т. е. чем скорее восстановит он свое хозяйство, тем скорее улучшит свое личное благополучие и через посредство этого героического неослабного трудолюбия трудящихся…» —

и т. д. и т. д.

Прошел час, а Деес все еще писал:

«…Уезжая от вас (здесь бумага заляпана слезами), разрешите, товарищи, надеяться мне, что и в дальнейшем вы, рабочие и служащие, как один, будете всемерно поддерживать свой авторитет перед администрацией управления, и не только свой, но также администрации станции, через посредство честного отношения к своим порученным обязанностям, помня, что к отысканию единого правильного делового пути в работе станции с целью достижения еще большего улучшения в рабочем аппарате и удешевления себестоимости нашей добываемой продукции, т. е. перевозки пассажира-версты и пудо-грузо-версты, мы должны быть все вместе, как один, и тем самым добиться устранения препятствий в правильном обслуживании широких трудящихся масс, а в том числе, следовательно, и самих себя в отдельности, а также доказать свою незыблемую преданность интересам рабочего класса СССР…»

Написав весь пудо-груз этой ерунды, Деес, чувствуя, что у него в голове у самого туман, добавил вслух:

— Кажется, здорово завинчено. Что б такое еще им приписать, канальчикам, чтоб они меня помнили? Впрочем, и так хорошо будет.

«Пожелаю вам, товарищи, всего хорошего. До свидания. С товарищеским приветом. Иван Иваныч», —

приписал Деес, вместо печати накапал слезами и добавил в верху бумаги:

«Прошу каждого из адресатов по своим конторам объявить сотрудникам».

После этого он надел калоши, шапку, шарф, взял чемодан и уехал на новое место службы.

А по всем конторам три дня после этого стоял вой и скрежет зубовный, но уже не поддельный, а настоящий. Начальники контор сгоняли сотрудников и читали им вслух сочинение Дееса.

— Чтоб его разорвало, — говорили сотрудники неподдельными голосами, но шепотом. — Ни одного слова нельзя понять, и какого он черта это писал, никому не известно. Ну слава тебе господи, что он уехал, авось не вернется.

«Вода жизни»

Станция Сухая Канава дремала в сугробах. В депо вяло пересвистывались паровозы. В железнодорожном поселке тек мутный и спокойный зимний денек.

Все, что здесь доступно оку (как говорится),

Спит, покой ценя…

В это-то время к железнодорожной лавке подполз, как тать, плюгавый воз, таинственно закутанный в брезент. На брезенте сидела личность в тулупе, и означенная личность, подъехав к лавке, загадочно подмигнула. Двух скучных людей, торчащих у дверей, вдруг ударило припадком. Первый нырнул в карман, и звон серебра огласил окрестности. Второй заплясал на месте и захрипел:

— Ванька, не будь