День гнева - Артуро Перес-Реверте

— Боже милосердный… — бормочет слуга Ольмос.

Маркиз, не питая особенных надежд на спасение, оглядывается вокруг. Толедские ворота, через которые французы с боем должны прорваться в город, обороняет около четырехсот человек. Сказать, что преобладают люди низкого звания, одетые как принято в кварталах Сан-Франсиско и Лавапьес — бурые куртки, головные платки с черной или белой каймой, широкие штаны без намека на чулки под ними, — значит ничего не сказать: большую часть составляет здесь настоящий уличный сброд — лихая мадридская голь и рвань, привыкшая все дела улаживать ударом ножа, женщины с окрестных улиц, пользующихся дурной славой, хотя, конечно, представлены и добропорядочные обитатели Паломы и ближних домов, мясники и дубильщики из Растро, слуги, горничные, кухарки из окрестных гостиниц и харчевен. Как ни старался маркиз де Мальпика привести оборону хоть в мало-мальское соответствие с правилами военного искусства, как ни настаивал и ни надрывался, они все сделали на свой вкус и по своему разумению, расположась по признакам дружбы и родства, так что каждый занял позицию, ему лично представляющуюся наиболее выгодной и благоприятной: одни, перегородив улицу телегами, тачками, земляными корзинами и кирпичом с ближней стройки, засели за этой баррикадой, беспредельно доверяя своим навахам, кухонным ножам, тесакам, топорам, вертелам, садовым ножницам. Другие — те, у кого были ружья, дробовики, карабины, пистолеты, — устроились в госпитале Сан-Лоренсо и на балконах или в окнах выходящих на площадь зданий, вместе со множеством женщин, кипятящих воду или масло. Маркиз — капитан запаса Малагского пехотного полка — единственный, кто обладает познаниями в военном деле и известным практическим опытом, с трудом сумел навязать своему воинству кое-какие тактические хитрости. Зная, что конница без больших усилий преодолеет слабую баррикаду, он расположил позади нее, на ступенях колоннады на углу улицы Кохос человек тридцать, готовых исполнять его приказы, — своих слуг, тех, кого привел с улицы Альмудена и кто пристал по дороге. Среди них выделяются женщина с топором и аптекарский ученик.

— Ваша задача, — объяснил он, — ударить во фланг кавалерии, когда она, разнеся баррикаду, выедет на площадь.

Тем, у кого есть ружья армейского образца — лузитанскому драгуну, четверым дезертирам-валлонам, лакею Ольмосу и привратнику из совета Кастилии, — он советует выцеливать офицеров, знаменосцев, трубачей.

— Короче говоря — бейте всякого, кто скачет впереди, отдает приказы и больше других машет руками. Если нас рассеют, уходите врассыпную, отступайте к площади Себада… Встретимся там.

Один из добровольцев — конюх дворцовых конюшен, вооруженный древним мушкетоном, — доверчиво улыбается. Для испанского народа, привыкшего слепо повиноваться религии и монархии, дворянский титул, сутана или мундир — суть единственное, на что можно опереться в переломные моменты. И это подтвердится в самое ближайшее время, когда начнут создаваться хунты, которые поведут с французами войну.

— А как вы полагаете, ваша милость, наше-то войско придет?

— Ну разумеется, как же иначе, — лжет маркиз, не питающий на этот счет ни малейших иллюзий. — Придут непременно. Только до их прихода надо будет продержаться, сколько можно.

— Рассчитывайте на нас, сеньор маркиз.

— Ну, в таком случае — по местам. И — помогай нам Бог!

— Аминь.

А по ту сторону Пуэрта-де-Толедо очень многозначительно играет на солнце сталь кирас, шлемов, сабель. Крики «ура!», которыми только что поднимали свой дух горожане, обрываются. Немеют по-прежнему открытые уста, и глаза, вылезая из орбит, смотрят на приближающуюся конницу. Припавший на одно колено за деревянным пилоном колоннады маркиз с карабином в руках, двумя пистолетами под рукой и тесаком за поясом надвигает шляпу пониже, чтобы солнце не било в глаза, вспоминает жену и двоих сыновей. Крестится. Он хоть человек и богобоязненный и набожности своей не скрывает, все же старается сделать это незаметно. Тщетно. Его лакей Ольмос, а за ним следом и многие другие, из тех, что поблизости, следуют его примеру.

— Вон они! — восклицает кто-то.

На мгновение маркиз перестает так пристально всматриваться в сторону Пуэрта-де-Толедо. Он пытается понять, почему все сильнее подрагивает его упершееся в настил колоннады колено, и вот наконец понимает: это ходуном заходила земля под коваными копытами надвигающейся кавалерии.

К полудню центр Мадрида являет собой сплошное поле непрекращающейся битвы. На пространстве, ограниченном улицей Алькала, проездом Сан-Херонимо, зданием королевского почтамта, площадью Сан-Фелипе и Калье-Майор, валяются трупы бойцов обеих противоборствующих сторон — зарезанные французы, распростертые на земле мадридцы; на четвереньках, оставляя кровавые следы, уползают раненые, ржут издыхающие кони. Сражение продолжается, пощады никто не просит и никто не дает. Немногие имеющиеся мушкетоны и дробовики уже по нескольку раз сменили хозяев, переходя из рук убитых в руки еще живых. После каждой атаки рассеянные было горожане собираются вновь, выскакивают из подвалов и подворотен, из-за стен монастырей Буэн-Сусесо, Виктория, Сан-Фелипе, с прилегающих улочек — и снова бросаются с навахами под сабли, с дробовиками на пушки, схватываясь и с кавалеристами, продолжающими накатывать от Сан-Херонимо, и с гвардейской пехотой полковника Фредерика, которая наступает от дворца по Калье-Майор и Ареналю, расчищая себе путь ружейным огнем и залпами полевых орудий — по мере продвижения вперед их выкатывают на перекрестки. Одним из первых ранен юный Леон Ортега-и-Вилья, ученик живописца Франсиско де Гойи, резавший поджилки кавалерийским лошадям. Неподалеку от здания кортесов, отступая вместе с прихожанами под натиском польских улан, получает заряд картечи и падре Игнасьо. Сделав несколько неверных шагов, он падает ничком. Несмотря на частый и губительный огонь, тяжелораненого священника все же удается вынести и доставить в безопасное место. Попав после многих передряг в Главный госпиталь, дон Игнасьо выживет.

И по всему городу пламя сражения распадается на множество отдельных очагов. Вот, например, у особняка герцогини де Осуна угольщик Фернандо Хирон, дубиной сшибив с коня и несколькими ударами ножа прикончив французского драгуна, завладевает его саблей, дерется с целым взводом гренадер, покуда не погибает от десятка штыковых ран. Житель Майорки по имени Кристобаль Оливер, служивший некогда в полку драгун короля, а ныне находящийся в услужении у барона Бенифайо и вместе с ним проживающий в остерии на улице Пелигрос, выходит оттуда, имея единственным оружием маленькую хозяйскую шпажку, направляется на угол улицы Алькала, а там, столкнувшись с четырьмя французами, вывернувшими навстречу, одного убивает, двоих ранит и, завязив в груди последнего глубоко, по самую рукоять всаженный клинок, возвращается как ни в чем не бывало домой. В позднейших воспоминаниях об этих единоборствах будут упомянуты в значительном числе безымянные мужчины и женщины: обитатели улицы Кармен запомнили, например, человека в перепоясанном патронташами охотничьем костюме, в хромовых крагах, который примостился в укрытии на углу улицы Олива и бил по французам, методически выпустив один за другим девятнадцать зарядов, когда же патроны вышли, отбросил ружье, встал спиной к стене и отбивался охотничьим ножом, покуда не пал мертвым. Безымянным остался и кучер шарабана, откликавшийся на прозвище Арагонец, который засел в подвале на улице Тернера и в упор валил проходивших мимо солдат, причем патроны его начинены были обойными гвоздиками. Неведомы имена и четверых чисперо, с навахами кинувшихся на польских улан, проезжавших по улице Бола. И той молодой еще женщины, которая на Пуэрта-Серрада с криком «Получай, собака!» сначала метко брошенным камнем выбила кавалериста из седла, а потом его же собственной саблей — зарубила. И того безоружного гренадера морской пехоты, сбежавшего то ли с почтамта, где взвод мичмана Эскивеля нес караул, то ли из казармы, который на улице Постас, защищая нескольких женщин и детей, голыми руками задушил спешенного французского драгуна, хотя, впрочем, несколько позже в списках потерь будут значиться трое, носившие этот мундир: каталонец Эстебан Касалес Риэра, валенсианец Антонио Дуран, мурсиец Хуан Антонио Себриан.