Единственные - Далия Трускиновская

Мать быстро принесла таблетку и стакан воды. Илона приподнялась на локте, заорала, опустилась на подушку.

– Что же делать? – спросила мать. – Илусенька, солнышко, ты должна это выпить, попробуй еще раз…

Сейчас дочь была больной, слабой, взывала о жалости, и именно в такой дочери мать нуждалась; это было необходимое условие, чтобы чувствовать себя нужной ребенку.

– Мамочка, я не могу. Как только шевельнусь – прямо стреляет…

– Илусенька, я тебя сейчас подниму, медленно-медленно… и ты выпьешь пару таблеточек…

– Мама, не надо! Я полежу еще, может быть, пройдет.

– Это так просто не пройдет. Давай чуточку приподнимемся, чтобы запить таблеточку, ну, давай…

Илона и не подозревала, что в материнском голосе могут быть интонации воркующей голубки.

Сейчас главное было – доиграть эпизод до конца. Илона уж нажила кое-какой сценический опыт, она бы не расхохоталась, даже если станет очень смешно, однако боялась перегнуть палку и сфальшивить. Материнское беспокойство было искренним, и вспомнилось нужное: как Илона подвернула ногу, и мать на руках несла ее домой. Илоне было тогда то ли четыре, то ли пять. Как говорил Буревой: вот оно, зерно образа! Мать может, может, может быть матерью! Только нужно ее на это спровоцировать. И такую мать, как сейчас, Илона готова любить, оставить в прошлом все дрязги и любить, как Галочка любит тетю Таню. Ну, или как Лида – Анну Ильиничну. Лида со своей мамой не обнимаются и не целуются при каждой встрече и каждом прощании, как Галка с тетей Таней, но связь между ними – прочнее стального троса.

Мать просунула руку, обняла Илону за плечи, чуть приподняла, положил ей в приоткрытый рот таблетку, поднесла стакан воды. Илона сделала глоток – и ее замутило. Рот наполнился какой-то горькой дрянью, вдруг взлетевшей прямо к губам из желудка. Ужас оказался сильнее актерского мастерства – Илона, пришлепнув рот ладонью, вскочила и побежала в туалет. Там ее вывернуло наизнанку – кажется, даже эклеры, которыми она на прошлой неделе злоупотребила с Региной, выскочили. И она заплакала – от боли, от слабости, от испуга. Слезы полились сами.

Игра была безнадежно проиграна.

Все складывалось не так – Буревой имел возможность пригласить ее в общагу, а не пригласил, и вообще держался так, как будто ничего не случилось; а теперь еще и продуманный план рухнул. Мать ушла в спальню и там молча собиралась на работу. Что она подумала? Подумала, что у дочери от репетиций уже ум за разум зашел?

Илона забилась свой уголок. Ей было стыдно. И, когда мать уже обувалась в прихожей, Илона вышла и сказала:

– Мама, прости меня, пожалуйста. Я сделала глупость… Прости…

– Глупость, – согласилась мать. – Если принесешь в подоле – на порог не пущу.

С тем и ушла, а Илона задумалась. Это самое принесение в подоле она помнила с детства. Сперва так говорили о каких-то знакомых, потом, лет с четырнадцати, Илона слышала это и в свой адрес, хотя была – ни сном, ни духом. Мать, видимо, просто повторяла заклинание, которое слышала от своей матери, а та – от своей.

И вдруг ей стало страшно.

То, что произошло между ней и Буревым, Илона не воспринимала как действие, направленное на создание ребенка. Это было другое, совсем другое! Нечто символическое, вроде тайного обряда венчания, после которого двое принадлежат друг другу, что ли…

Но если смотреть на близость проще и банальнее, то как раз после таких событий и должны возникать дети. Неужели мать нечаянно оказалась права? Или же мать была уверена, что самая первая ночь только так и может кончиться?

Однокурсницы, ложившиеся в постель с будущими танкистами, с первого раза не залетали. По крайней мере, Илона знала несколько случаев, когда тайное сожительство было бесплодным. И она решила, что подлая таблетка виновата – языку не понравилась.

Прекрасный способ помириться с матерью был навеки испорчен. И Илона засобиралась в редакцию – сперва она хотела зайти в телетайпную, к Анне Ильиничне, честно рассказать про свой провал и опять попросить совета, а это – час по меньшей мере.

Анна Ильинична уже обвыклась в телетайпной и треска аппаратов, кажется, даже не слышала. Она мирно вязала рукава очередного заказа, сразу два на одной паре спиц, и поглядывала – когда выползающие ленты уже волнами лягут на пол. Тогда она откладывала вязание и бралась за ножницы, разрезала ленты на куски и раскладывала по папкам; каждой редакции – свой комплект. Если было что-то срочное, официозное, сама же и разносила, а если уложили еще пару километров рельсов на БАМе, на участке Усть-Кут – Тында, то ждала, пока за папками прибегут выпускающие.

– Ой, божечки мои! – воскликнула она, услышав печальную историю. – Илонка, а ты точно – не того? Вон Лидке моей – чуть ли не святым духом надуло. Сколько она-то побыла со своим Козлом Петровичем? По пальцам сосчитать можно. Думала ведь, что женится… Да и хрен с ним, без него даже лучше. Приезжал бы раз в неделю – корми его, пои его, спи с ним!

– Анна Ильинична, миленькая…

– Что, спохватилась? Уже – того? Звони живо Лидке, она тебя к хорошему гинекологу отправит!

Илона посмотрела на Анну Ильиничну с изумлением – никаких причитаний, никаких нравоучений, голосок приветливый. Да, поругала она тогда Лиду – но скорее за доверчивость, чем за беременность.

– Да нет, Анна Ильинична, я – ничего… не надо гинеколога…

Илона забрала папку с телетайпными лентами, чтобы по дороге в корректорскую занести ее в секретариат. В корректорской уже сидела Варвара Павловна.

– Ну, помирилась с маманей?

– Да нет, не помирилась…

Вошел Ромка.

– Здравствуйте, Варвара Павловна.

– Здравствуй, оболтус. Ну, дошел до зубодрала? Нет? Так анальгин горстями и глотаешь?

– Я завтра утром пойду.

Илона удивилась – оказывается, у Ромки, вместе с которым она часами читала в маленькой корректорской гранки и полосы, все это время болел зуб, а она и не знала.

– Рома, Илона, за работу, – приказала Варвара Павловна. – Где Регину нелегкая носит?

Регина опоздала на десять минут и получила порядочный разгон. Огрызаться она не смела – фронтовая молодость Варвары Павловны порой давала себя знать непредсказуемым образом, в самом мирном случае – командным непререкаемым тоном, а в худшем – решительным и немедленным походом к редактору Бекасову, после чего случался выговор, а то и строгий выговор.

Потом, когда были вычитаны гранки двух первых полос, Регина заглянула в маленькую корректорскую.

– Как насчет булочек, козлики?

– Я могу сбегать, – вызвался Рома. – Илонка, тебе сколько брать?

Булочки были с повидлом, с корицей, с чем-то таким желтым, непонятным, называвшиеся «кофейными», были еще округлые, несладкие и без начинки, по три копейки. Из них получались хорошие бутерброды. Когда Варвара Павловна приносила баночку варенья – эти бутерброды были даже лучше покупных булок. А для чая у Регины имелся маленький дорожный кипятильник. В хорошую погоду можно было сбегать поесть в домовую кухню, в плохую – в типографский буфет или устроить у себя застолье. В буфете так воняло химией, что туда ходили пореже – и в основном ради кофе, потому что не всегда в корректуре стояла банка растворяшки.