Габриэль Гарсиа Маркес. Биография - Джеральд Мартин

Во время тех каникул Маркес закрутил еще один страстный роман, на этот раз со знойной молодой негритянкой, которую он называл Колдуньей (этим именем он наречет столь же чувственную негритянку в предпоследней главе романа «Сто лет одиночества»). Она была женой полицейского. Частично эту историю рассказал Луис Энрике: «Однажды в полночь на мосту Альварес в Сукре Габито встретил полицейского. Тот шел домой к своей жене, а Габито шел из дома полицейского, от его жены. Они поздоровались, полицейский справился у Габито о его семье, Габито справился у полицейского о его жене. Это то, что рассказывает мать. Можете теперь представить, сколько всего она умалчивает из того, что ей известно. И даже эту историю мама рассказывает не до конца, ибо завершается она тем, что полицейский попросил у Габито прикурить, и, когда тот к нему приблизился, поморщился и сказал: „Черт, Габито, ты, наверно, в „Ла Оре“ был, от тебя за версту несет шлюхой, даже козел не перепрыгнет“[214].» Спустя несколько недель, по словам самого Гарсиа Маркеса, полицейский застукал его в постели своей жены (Габито, к несчастью, заснул) и пригрозил, что заставит его в одиночку сыграть в русскую рулетку. Блюститель закона смилостивился не только потому, что он исповедовал такие же политические убеждения, как и отец Гарсиа Маркеса. Как оказалось, Габриэль Элихио излечил его от гонореи, чего не удалось сделать ни одному другому доктору[215].

Габито взрослел и наконец-то начал выглядеть на свой возраст. Те, с кем он общался в то время в Сипакире, так описывают его: тощий, с горящим взглядом, вечно ежился и жаловался на холод; его прежде аккуратно причесанные и разделенные на пробор волосы теперь превратились в густую лохматую копну, которую никак не удавалось пригладить[216]. Он перестал пытаться выглядеть как cachacos, носившие темные опрятные костюмы и постоянно расчесывавшие свои напомаженные волосы. Теперь он не стесняясь выставлял напоказ свою внутреннюю и внешнюю сущность. На его юношеском лице появились тонкие усики, которые были в моде у costeños; он их не подравнивал и не подбривал — пусть растут как растут. Прежнего ректора сменил молодой поэт Карлос Мартин — красавец-мужчина тридцати лет. Он был членом поэтического общества «Камень и небо», гремевшего на всю Боготу. В большинстве других латиноамериканских республик того времени этих поэтов, позаимствовавших название для своего общества у поэтического сборника испанца Хуана Рамона Хименеса, не считали революционерами. Но Колумбия всегда слыла колыбелью не прозы, а поэзии — любимого жанра колумбийцев, не считая речей, — а еще и родиной литературного консерватизма. В Колумбии богатая поэтическая традиция, одна из самых прочных на континенте великих поэтов, но существует она в необычайно узких, субъективистских рамках, а социальная и историческая действительность страны фактически вообще никак не отражалась в литературе того времени. Новые колумбийские поэты — Эдуардо Карранса, Артуро Камачо Рамирес, Хорхе Рохас и Карлос Мартин — по сути, копировали произведения Хименеса и представителей более позднего испанского «поколения 1927 г.», а также таких латиноамериканских поэтов-авангардистов, как Пабло Неруда, который в сентябре 1943 г. посетил Боготу и познакомился с поэтами общества «Камень и небо».

Следующие полгода Гарсиа Маркесу испанскую литературу вместо скромного профессора Карлоса Хулио Кальдерона Эрмиды преподавал поэт Мартин. Гарсиа Маркес уже пробовал писать стихи под псевдонимом Хавьер Гарсес. Мартин особое внимание уделял творчеству Рубена Дарио, великого никарагуанца, который едва ли не в одиночку революционизировал поэтический язык Испании и Латинской Америки в период между 1888-м, когда вышел его поэтический сборник «Лазурь» («Azul»), и 1916 г., когда он умер. Дарио, у которого по некоему жуткому совпадению во многом было такое же детство, как у Гарсиа Маркеса, станет одним из главных богов молодого колумбийского поэтического олимпа[217]. Маркес начал сочинять стихи в манере таких великих испанцев, как поэты Гарсиласо де ла Вега, Кеведо и Лорка, и таких латиноамериканцев, как Дарио и Неруда. По просьбе ребят он писал сонеты для их девушек, и как-то одна из них по неведению прочитала ему его же собственное стихотворение[218]. Он также писал любовную лирику по зову сердца, вдохновленный своими романами с местными девушками. Став старше, Гарсиа Маркес всегда будет стыдиться этих своих ранних опытов и даже отрицать, что является автором многих из них.

Студенты из числа costeños использовали любую возможность, чтобы устроить в городе танцы. Маркес знал многих девушек, с которыми он познакомился на танцах или при каких-то других обстоятельствах. В конце его пребывания в Сипакире с одной из этих девушек, Беренисе Мартинес (она родилась в том же месяце, что и он), у него ненадолго завязался пылкий роман. В 2002 г., уже вдова с шестью детьми, живущая в США, она, делясь воспоминаниями, сказала, что с Гарсиа Маркесом они полюбили друг друга «с первого взгляда» и что им обоим нравилось модное в то время болеро, отрывки из которого они пели друг другу в ту пору, когда встречались[219]. Также незабываемое впечатление оставила Сесилия Гонсалес Писано. Она «не была ничьей любовью, но была музой всех поклонников поэзии. Природа наделила ее живым умом и обаянием. Независимая по натуре девушка из старинного рода консерваторов, она к тому же обладала потрясающей памятью на стихи»[220]. Сесилию с жестокостью, присущей испанцам, называли «однорукой малышкой» (La Manquita), потому что у нее была всего одна рука; отсутствие второй она прятала под длинным рукавом платья. Она была миловидной жизнерадостной блондинкой, с которой Габито постоянно беседовал о поэзии. Многие ребята считали, что она его подружка.

Были и другие приключения, например ночные вылазки в театр. Мальчишки связывали простыни и по ним спускались ночью из окна, отправляясь на тайные свидания. Школьному привратнику ни разу никого не удалось поймать, и мальчики сделали вывод, что он их молчаливый союзник. Гарсиа Маркес завязал любовные отношения с женщиной старше его по возрасту. Она была женой врача, и в отсутствие мужа он наведывался к ней в спальню, расположенную в конце лабиринта комнат и коридоров в одном из старинных колониальных особняков Сипакиры. Эта связь, достойная пера Боккаччо, запечатлена в незабываемой сцене в самом начале романа «Сто лет одиночества», где молодой Хосе Аркадио на ощупь пробирается в темноте по дому, полному гамаков со спящими телами, чтобы впервые познать радости секса[221].