Гоголь. Мертвая душа - Петр Волконский

– Нет. Я лучше стоя.

– Как вам будет угодно.

Гоголь тоже остался стоять, приготовившись к худшему.

– Давно ли вы начали писать вещи такого рода, сударь? – спросил Виктор, прямо глядя ему в глаза.

– Помилуйте, юноша, не стоит придавать этому значение, которого оно самом деле не имеет, – проговорил он, то и дело прокашливаясь.

– Имеет, – заверил его Черногуб-младший. – Имеет значение. Эти повести... Я прочитал их взахлеб.

– Повести? – переспросил Гоголь.

– Ну да, Николай Васильевич. Это необыкновенно смешно. И вместе с тем страшно. Вот я и подумал: такие сочинения, должно быть, потребовали от вас долгого времени и напряжения всех умственных способностей. Не опоздаю ли я, если приступлю к писательству после окончания гимназии? Не лучше ли начинать прямо сейчас, пока года мои невелики? Или же вы считаете, что мне пока что недостает жизненного опыта?

Гоголь со вздохом опустился на стул и провел пальцем вдоль линии бровей. Его подпрыгнувшее сердце вернулось на место, однако колотилось все еще сильнее обычного, как после бега.

– Значит, юноша, вы пришли поговорить со мной о писательстве? – уточнил он, откидываясь на спинку стула.

– Не только, – признался Виктор. – Меня попросила кое-что передать сестра. Но это потом. Мне не терпится получить ответы на свои вопросы.

Вопросов этих набралась целая куча, но пришлось отвечать на все, причем не один раз. Юноше хотелось знать, на какой бумаге лучше писать, в какое время суток и кому лучше зачитывать написанное: только родным или же желательно более широкому кругу. Он интересовался каждой мелочью, дотошно выспрашивал такие подробности писательского ремесла, которых Гоголь на самом деле не знал, а потому был вынужден придумывать на ходу. По окончании беседы Виктор горячо поблагодарил его и бросился к двери, заявив, что у него, похоже, начал вырисовываться замечательный сюжет.

– Минутку, юноша! – строго окликнул его Гоголь. – Вы забыли передать мне кое-что.

– Что? Ах, да! Вот, держите. – Протянув собеседнику письмо, Виктор предупредил: – Только никому не говорите, иначе батюшка и матушка разгневаются безмерно. Однажды я уже имел неосторожность послужить сестрице своей почтальоном, и, ох, досталось же мне тогда на орехи!

Признание неприятно царапнуло Гоголя, но жадное любопытство пересилило смутную ревность. Ему не терпелось заглянуть внутрь маленького самодельного конверта с инициалами Н. В. Г., которые, конечно же, подразумевали не кого-то, а его самого.

Почти вытолкав Виктора из комнаты, он заперся и вскрыл послание. Там было только два предложения и подпись в виде затейливого «Э», выписанного вензелем. Послание гласило:

Раз уж вы так настаиваете, то я согласна. Ночью окно моей спальни будет открыто. Оно прямо под вами.

– Подо мной! – прошептал Гоголь, прижимая щеки руками, как если бы опасался, что они лопнут от счастливой улыбки.

Глава XV

В тот самый момент сидящая в своей комнате, с окном на облетевший сад, Элеонора почти в точности повторила жест Гоголя, но не для того, чтобы сдержать улыбку, а проверяя, насколько горячо ее лицо и не обжигает ли оно пальцы. Она сидела за круглым столиком, на котором были разложены для гадания карты. Если бы кто-нибудь вошел в комнату, девушка сказала бы, что раскладывает пасьянс. На подоконнике лежала книга с закладкой из веточки засушенной акации. Это были «Вечера на хуторе близ Диканьки», читаемые по второму разу. На комоде под окном пылилось заброшенное вязанье.

Элеонора встала и открыла рамы, чтобы остудить лицо. В комнату ворвался сырой воздух, пахнущий прелыми листьями и грибами. В саду было так тихо, что слышалось, как капает с голых ветвей.

«Скоро зима, – подумала Элеонора. – Хорошо бы, чтобы снега выпало больше обычного, и чтобы все дороги замело, и чтобы Он никуда не уехал от нас... никогда не уехал. Сделает ли он мне нынче предложение? Или собирается воспользоваться моей невинностью. Что ж... Пусть! Он написал, что просит меня всего лишь о разговоре с глазу на глаз, но можно ли верить мужчине, обещающему такое? Ему – можно. Тогда получается, что он собирается мне что-то сказать. Я знаю что! Боже, уже одиннадцать! А нужно еще волосы завить, брови выщипать, ногти начистить, и много еще чего! Столько дел, столько дел... Просто голова кругом идет!»

Вместо того чтобы взяться за щипцы или ножницы, Элеонора села раскидывать карты. Червовый король лег как надо, но в расклад вмешалась пиковая дама, а кто она была такая? Непонятно...

За обедом и за ужином Элеонора волновалась так, что не могла есть, и почти все оставила на тарелке. Не поднимая взгляда, она жадно ловила каждую реплику, оброненную Гоголем. Его незамысловатые шутки и рассказы представлялись ей преисполненными тайного смысла, и смысл этот состоял в том, что он постоянно адресовался только к ней, к Элеоноре, даже когда делал вид, будто общается с остальными. Когда же она все-таки отваживалась поднять взгляд, чтобы робко встретиться с его взглядом, он не сразу отводил глаза, а на доли секунды задерживал на ней свое внимание, отчего у нее теплело на сердце. «Нет, – думала она, – такой человек не способен на низкий поступок, он не сделает мне ничего дурного. И какие красивые у него пальцы! И усы! И волосы! Весь он так хорош, что слов нет!»

После, ужина, когда мужчины сели играть в преферанс, Элеонора уединилась у себя, оделась ко сну, заплела косу, задула свечи и забралась под одеяло. Чтобы Гоголь не перепутал окно, она оставила его приоткрытым, и ночной ветерок ударял и скрипел рамой. Ноги девушки были ледяными. Кошка прыгнула к ней на кровать; она согнала ее, чтобы не мешала прислушиваться своим мурлыканьем. Кошка мягко шлепнулась на пол и растворилась в темноте. Элеонора осталась одна, но теперь внешние звуки заглушало сердце – оно билось чересчур громко. Мысли о Гоголе и сонные видения странным образом перемешались в ее голове. То она видела себя в венчальном платье рядом с ним, то он целовал ей плечи, щекоча кожу усами, а то вдруг маменька рыдала над нею, заламывая руки. Так незаметно она задремала.

Ее разбудил храп за стеной, и она поняла, что уже очень поздно, все улеглись; Гоголь, верно, не придет, он подшутил над нею. Элеонора встала и приблизилась к окну. За черной сеткой деревьев серебрился пруд, там урчали последние глупые лягушки,