Третья тетрадь - Дмитрий Вересов

Он нагнулся чуть ближе, увидел отрастающие после стрижки каштановые волосы, слепленные снегом.

– Поля!

Ресницы дрогнули, картинка смешалась.

– О, господи, как вы меня напугали! Мне примерещилось черт знает что.

– Что?!

– Спор какой-то дурацкий. О служанках, нет, то есть об этих… гувернантках.

Это было уже слишком. Гувернантки уводили и вовсе не туда.

– Все, Апа, на сегодня хватит. Вам надо готовиться к репетиции, а моя работа вообще не имеет пределов. Пойдемте, я посажу вас на метро, на трамвай, на такси, на помело, если хотите. Хотя… – Он посмотрел на часы: было около пяти, БАН еще работал. – Никуда я вас не посажу, у меня срочное дело. Позовите как-нибудь на репетицию.

– А дом?

– Ах, дом. Разумеется, я покопаюсь, поищу, вы не волнуйтесь, что-нибудь да сыщется, – закончил Дах уже на бегу, успокаивая, скорее, не ее, а себя.

* * *

И с этого стылого вечера Аполлинария потеряла покой. Глухой голос шумел в ушах неумолчно, как прибой, не давая ни спать, ни жить спокойно. Все как-то потеряло смысл: лекции, вечеринки, даже книги, даже беседы с Яковом Петровичем. Теперь она целыми днями сидела с номерами «Русского мира», где печатались его «Записки из Мертвого дома», и находилась, как в чаду.

Увидеть его еще раз и еще раз обмереть от этого кривящегося влево рта, купола лба и нервных, будто отдельно живущих узловатых рук! Ее останавливал страх: а если все это только почудилось, только померещилось в мартовской метели? Если он обыкновенный желчный уставший человек, погрязший в журнальных склоках и страданиях больной жены?

Днями и ночами напролет Аполлинария смотрела в окно на меняющуюся Фонтанку, и настроения ее тоже менялись. То она была готова сейчас же, немедленно узнать у Полонского или даже в полиции адрес и бежать, упасть на колени и, как Волконская у Некрасова, целовать руки, на которых, наверное, еще недавно висели кандалы. А то хотелось спрятаться от всего мира, забиться в угол, никого не видеть, ничего не знать и не хотеть.

Весна пьянила город, сводила с ума. Надежда, глядя на похудевшую, почерневшую сестру, возмущалась: до чего доводит безделье – и кричала, что свезет ее к доктору, который лечит душевнобольных. После летних испытаний в академии зашел и брат.

– Хватит дурить, Прасковья, – весело нахмурился он. – Поехали-ка, развеем тоску. Это аристократишкам хорошо в тоске киснуть, а нашему брату, крестьянину, не так надо дурь из себя выбивать.

Они взяли извозчика и покатили на Выборгскую.

Неподалеку от печально знаменитого трактира «Урван», где частенько выясняли отношения студенты Лесной и Медико-хирургической академий, на пустыре стоял одинокий дом, впрочем, недавно выкрашенный охряной краской.

– Ну-с, как там, у Некрасова, «смело и свободно хозяйкой какой-то там войди!» – засмеялся Вася. – Сегодня у нас вечеринка по поводу начала вакаций, а несколько дам выбыли по… – он вдруг хмыкнул и косо посмотрел на сестру, – по естественно-научным причинам. Главное, не стесняйся, народ весь свой, лесники да хирурги. Да, впрочем, что я тебе говорю, ты же вон какая эмансипе!

Они поднялись во второй этаж. Большая, видимо хозяйская, квартира уже была полна табачным дымом и женскими повизгиваниями.

– Прошу любить и жаловать – сестра моя, Аполлинария! – крикнул Вася, но его услышали только ближайшие, а остальные продолжали слушать красивого чернокудрого студента, раскачивавшего стул и вещавшего:

– Можно подумать, что во всем виноваты только мы! Дело дошло уже до того, что один поэт заявил, что нигилист обязан уважать корову как свою родственницу, находящуюся пока в диком и необразованном состоянии. Вы только послушайте!

Открыты всем зверям объятья:

Все птицы, все даже скоты

По крови нам меньшие братья,

Но мало еще развиты![106]

Все возмущенно зашумели и затопали.

Говоривший обвел комнату глазами и неожиданно остановил взгляд на Аполлинарии. Она действительно выделялась среди камлотовых платьев и шерстяных кофточек своими шелковыми юбками и дорогим кружевом на груди.

Он тут же бросил стул и подошел к ней:

– Эге, Васючок, что же ты скрывал такое сокровище? Эх, хороша! Водочки?

Аполлинария через силу выпила теплой мутноватой жидкости, и дальше все завертелось. Кто-то декламировал Некрасова, кто-то Баркова, в одном углу пели «Вниз по матушке, по Волге», в другом расстегивали кофточку на румяной курсистке, а чернокудрый студент, блестя глазами, тянул Аполлинарию куда-то и все шептал о падении либерального знамени и растерянности журналистики. От него жарко пахло здоровым потом и молодостью, зубы сверкали, и горячие руки все чаще касались ее плеч. Аполлинария чувствовала, что самое простое будет сейчас забыться и отдаться этим рукам, и все уйдет, и не будет больше ни глухого голоса, ни пронизывающего взгляда, ни мучений, ни сомнений…

– Кажется, этого дурацкого мнения придерживаются и наши журналы, – шептал медик, уже щекоча ее горло шелковой бородой, – да-да, особенно такие бессильные, как «Голос» или то же «Время» господина Достоевского…

– Что? – ахнула она и обеими руками уперлась в широкую грудь под летней холстинной шинелью. – Пустите! Мерзавец! Ничтожество! Да вы понятия не имеете…

– Очень даже имею, – огрызнулся студент. – Ты что, не понимаешь, зачем Васька тебя сюда привел, а? Не понимаешь? Еще скажи спасибо, что с тобой я. Ладно, хватит дурака валять! – И он грубо толкнул ее к какой-то двери.

Дверь податливо распахнулась, но за ней оказалась не пустая комната, а скромная светелочка, где за столом с вышивкой в руках сидели две простоволосые девушки в капотах, не скрывавших огромных животов.

– А, черт, – выругался медик, но было уже поздно. Аполлинария все поняла и совершенно холодно ударила его по лицу.

– Так вот они, ваши естественно-научные причины. Не прикасайтесь ко мне, – процедила она и медленно, с прямой спиной вышла на улицу.

Дома с ней случилась истерика, и страшный призрак плотской любви вдруг окружил идеальный образ бывшего каторжника. Призрак этот был мучителен и пугающ. Он заставлял ее всматриваться в замужних женщин, ища в них разгадки, или вставать перед зеркалом и до слез в глазах разглядывать свою точеную фигуру. Неужели не только путь смирения, но и путь страстей ведет к тому же: обезображенная фигура, страх, отвращение, ненужность? Нет, никогда, никогда! Неужели остается только первый – наука? Она судорожно хваталась за книги: Михайлов, Бокль, Спасович, Декандоль, но напечатанные слова вновь возвращали ее к тому, кто так могущественно владел этими самыми словами, а отсюда уже было совсем близко и до ощущения мужских рук на своем теле. Порочный круг замыкался.