Пропавшая - Майкл Роботэм

Профессор открывает портфель и вытаскивает фотоальбом. Его обложка в лохмотьях, корешок поела моль. Я его смутно припоминаю.

– Я навестил вашу мать, – говорит он.

– Что вы сделали?!

– Я ее навестил.

Стиснув зубы, я вглядываюсь в его невозмутимое лицо.

– Вы не имели права.

Не обращая на меня внимания, он поглаживает пальцами альбом. Вот опять началось: восстановить мое прошлое, изучить мое детство, семью, отношения. Что это доказывает? Ничего. Как чужой человек сможет оценить мою жизнь и обстоятельства, сформировавшие мою личность?

– Вы не хотите об этом говорить?

– Нет.

– Почему?

– Потому что вы суете свой нос в мои дела и копаетесь в моей голове.

И тут я понимаю, что кричу на него. К счастью, поблизости нет никого, кроме бармена и спящего пьянчужки.

– Кажется, ваша мама не очень счастлива в богадельне.

– Это не богадельня, а пансионат.

Он открывает альбом. На первой фотографии изображен мой отчим, Джон Фрэнсис Руиз. Сын фермера из Ланкашира, он одет в форму ВВС и стоит на крыле бомбардировщика «Ланкастер». Он уже начал лысеть, и из-за высокого лба его глаза кажутся более широкими и живыми.

Я помню эту фотографию. Она двадцать лет стояла на камине рядом со снимком «Сильвер Джубили»[48]в рамке и дешевым стеклянным шаром, внутри которого был собор Святого Павла[49].

Джон Руиз пропал без вести в небе над Бельгией 15 июля 1943 года, вылетев на бомбардировку моста в Генте. Его самолет был подбит немецкими силами ПВО и, взорвавшись в воздухе, рухнул, как огненная комета.

«Не вернулся из боя. Вероятно, погиб», – было сказано в телеграмме. Только он не погиб. Он пережил немецкий лагерь для военнопленных, вернулся домой и обнаружил, что будущее, за которое он так отчаянно сражался, сбежало, выйдя замуж за американского сержанта интендантской службы и переехав в Техас. Никто не винил ее, и он меньше всех.

А потом он встретил Софию Эйснер (или Джамилю Пуррум), «портниху-еврейку» с маленьким сыном. Она шла по холму из Голден-грин под ручку с двумя подружками и смеялась.

– Не забудьте, – закричала старшая из них, – сегодня мы встретим тех, за кого нам суждено выйти замуж.

Возле кинотеатра у подножия холма стояли в очереди несколько молодых людей. На одном из них был однобортный пиджак с V-образным воротником, застегнутым на все три пуговицы.

Джамиля прошептала подругам:

– Который из них мой?

Джон Руиз улыбнулся ей. Через год они поженились.

Джо перелистывает страницы. Старые фотографии словно въелись в бумагу. Вот снимок фермы – коттедж с маленькими окошками и такой низкой дверью, что отчиму приходилось наклоняться, чтобы пройти. Мама набивала комнаты всякими безделушками и сувенирами, убеждая себя в том, что они достались ей в наследство от погибшей семьи.

Снаружи простирались вспаханные поля цвета молочного шоколада, дым, выходивший из трубы, трепетал, словно белый флаг. В конце лета на склонах холма, подобно маленьким замкам, поднимались стога сена.

Иногда я до сих пор вспоминаю, как там пахло утро: подгоревшими тостами, крепким чаем, тальком, которым отчим посыпал ноги, прежде чем надеть сапоги. Когда он выходил во двор, собаки поднимали лай и прыгали у его ног.

На ферме я узнал все о жизни и смерти. Я кастрировал новорожденных ягнят, пережимая им яички. Засовывал руку глубоко в брюхо кобылы, нащупывая матку. Я убивал телят и хоронил собак, которые были для меня скорее родственниками, чем рабочими животными.

Фотографии не запечатлели повседневной жизни фермы. Альбом хранит только особые случаи: свадьбы, рождения, крестины, первое причастие.

– Кто это? – Джо показывает на фотографию Люка в матросском костюмчике, сидящего на крыльце. Его непослушный светлый вихор трепещет на ветру, как стрелка на счетчике старого такси.

У меня в горле встает комок. Зажав рот ладонью, я пытаюсь помешать алкоголю и морфину говорить, но слова будто вытекают через поры.

Люк всегда был мелковат для своего возраста, но зато не в меру шумен и надоедлив. Я проводил большую часть жизни в школе, поэтому видел его только на каникулах. Даж всегда просила меня присматривать за братом, а ему наказывала не мешать мне, потому что он все время тащил меня играть или смотреть мои футбольные карточки.

В самый разгар зимы, когда выпадал снег, я катался на санках с холма, стартуя от крыльца и останавливаясь у пруда. Люк был слишком мал, поэтому катался со мной. Когда санки подскакивали на бугорках, он пищал от смеха, цепляясь за мои колени.

Дорожка спускалась и упиралась в забор из сетки, провисший на столбах из-за того, что в него многократно въезжали ботинками.

Отчим поехал в город за термостатом для котла. Даж пыталась перекрасить мои простыни в более темный цвет, чтобы не были видны следы спермы. Я не помню, что делал я. Не странно ли? Все остальные детали я помню так отчетливо, словно несколько раз просматривал кассету.

Когда пришла пора мыться, мы заметили, что его нет. Заведя мотор трактора и включив прожектор, осмотрели пруд, но пролом во льду уже затянулся.

Я не спал всю ночь, пытаясь усилием воли вернуть Люка к жизни. Я хотел, чтобы он оказался спящим в своей кровати, сопя и ворочаясь, как собака, которой снятся блохи.

Утром его обнаружили подо льдом. Его лицо посинело, а губы посинели еще больше. На нем были мои старые штаны и мои старые ботинки.

Из окна в спальне я смотрел, как его уложили на одеяло и укрыли другим. Стояла «скорая» – заляпанная грязью, с открытыми дверями. Когда они подняли носилки, я вылетел из дома и заорал на них, чтобы они оставили моего брата в покое. Отчим поймал меня у ворот. Он поднял меня в воздух и обнял так крепко, что я чуть не задохнулся. Его лицо посерело и вытянулось. В глазах стояли слезы.

– Его больше нет, Винс.

– Я хочу, чтобы он вернулся.

– Мы его потеряли.

– Дай мне посмотреть.

– Возвращайся в дом.

– Дай мне посмотреть.