Маркус и Диана - Клаус Хагерюп

— Не уходи, — сказал Маркус. — Я хочу, чтобы ты тоже послушал.

Сигмунд обернулся в дверях.

— Не желаете ли бокал шампанского, госпожа Мортенсен? — спросил он.

Диана покачала головой. Она смотрела на Маркуса, который стоял прямо перед ней и смотрел в пол.

— Ну, читай же, — сказала она, — я не кусаюсь.

— Хе-хе, — напряженно хихикнул Сигмунд. Он сел на кровать и приготовился к худшему.

Маркус начал читать. Очень медленно, очень тихо и очень отчетливо. Он читал Диане, он читал Сигмунду, но больше всего он читал самому себе:

Дорогая Диана Мортенсен,

Маркус — это я. Маркус Симонсен. Я сам писал все письма. Все это — сплошная неправда. Папа не миллионер, поэтому я тоже не сын миллионера. Все называют меня Макакусом, потому что я очень трусливый. Я боюсь всего на свете. Единственное, что у меня хорошо получается, так это не быть самим собой. Это очень легко, но я не знаю, может, не все должно так легко даваться. Я бы хотел попробовать сделать что-нибудь посложнее, а самое сложное для меня — это быть Маркусом. Мне стыдно, что я наврал тебе. Но мне не только стыдно. Если бы я тебе не наврал, не думаю, что я понял бы, что на самом деле я не хочу врать. Больше мне нечего написать. Прости.

Привет от Маркуса Симонсена, тринадцати лет. От меня самого.

Он напряженно поклонился Диане и вручил ей письмо. Потом он отвернулся, подошел к окну и стал смотреть на улицу.

Сигмунд сидел, теребил одеяло и делал вид, что его нет. Диана стояла посреди комнаты с письмом в руках.

Маркус знал, что сейчас может случиться все, что угодно. Она может разозлиться, может засмеяться или просто уйти. Это не имело никакого значения. Все кончилось. Диана Мортенсен. Маркус-младший. Все было ненастоящим. Все превратилось в фильм. И теперь фильм кончился. Он почувствовал какое-то опустошающее облегчение. Он стоял у окна и смотрел на звезды. Они были настоящими. Он услышал ее шаги.

— Маркус.

Было невозможно понять по голосу, злится она или нет. Это не имело никакого значения.

— Вон Сириус, — сказал он.

— Что?

Ее голос был слабым, как дуновение ветерка. Дуновение перед штормом.

— Сириус восемь лет назад. За столько времени свет от звезды доходит до Земли. Хотел бы я там сейчас оказаться.

— Где?

Она действительно говорила так тихо или просто была очень далеко?

— На Сириусе, — сказал он, — восемь лет назад.

Она положила руку ему на плечо. Потом сжала пальцы. Он повернул к ней голову. И тут случилось то, чего он ожидал меньше всего. Диана Мортенсен заплакала. Ее тело дрожало. Она кусала губы, а слезы текли по щекам и рисовали черные полосы на бледном лице. Она плакала, как ребенок, маленькими короткими всхлипами, пытаясь вытереть слезы розовым платочком, который покрывался красными, черными и желтоватыми пятнами от всех красок на ее лице. Она отпустила его плечо и поднесла руки к глазам, наклонив голову вперед так, что он увидел корни ее волос, не золотистые, а песочные. Он хотел погладить ее по волосам, но не посмел. Ему было всего тринадцать лет, и он понятия не имел, как утешать несчастных кинозвезд.

— Извини, — пробормотал он.

Она убрала руки от глаз и подняла лицо. Потом улыбнулась. Печальной улыбкой, которую Маркус уже видел сотни раз.

— Ну и как? — спросила она.

— Что?

— Мои слезы. Похожи на настоящие?

— Потрясающе,— раздался голос Сигмунда.

Он сидел на кровати, вскрыл пакетик арахиса и с восхищением смотрел на Диану.

— Я ведь хорошо умею плакать, да? — весело сказала она. — Я буду играть в «Ромео и Джульетте» и должна все время упражняться.

— Конечно, мы не будем мешать, — сказал Сигмунд. — Правда, Маркус?

Маркус не отвечал. Его вдруг озарило, и он все понял. Не когда она плакала, но когда он увидел полосы на ее лице, русые волосы у корней и улыбку, которая была не ее собственной, а выученной на киностудии где-то далеко-далеко. Улыбку Ребекки Джонс. Он увидел то, что было ненастоящим. Белая кожа была не ее — это была косметика. Золотистые волосы были не ее. Они были покрашены. Красные губы были не ее. Он были нарисованы. Диана Мортенсен была не Дианой Мортенсен.

— Врать совсем не обязательно, — сказал он тихо.

— Ой! — раздалось с кровати.

— Что ты сказал?

Ее глаза сверкнули. Но значения это тоже уже не имело. Он знал, что это не по-настоящему.

— Я знаю, каково врать. И я тоже думаю, что быть самим собой — самое сложное.

Пакетик арахиса у Сигмунда захрустел. Диана смотрела на Маркуса. Он смотрел на нее. Слабая краска показалась на ее щеках под слоем косметики. Она открыла рот. Помада слегка размазалась по щекам. Маркус сказал серьезно:

— Ты тоже краснеешь.

Диана не двигалась. Она краснела все больше, но не говорила ни слова. Через окно пробивался свет Сириуса.

— Ты бы тоже хотела оказаться там, правда? — спросил Маркус.

Диана снова попыталась улыбнуться. Но у нее не получилось. Ребекка Джонс умерла.

— Но мы видим не Сириус. Мы видим то, чего уже больше нет.

Диана Мортенсен сказала:

— Меня даже не Дианой зовут. Меня зовут Метте.

— Да, — спокойно ответил Маркус, — я так и думал.

* * *

Сигмунд опустошил пакетик арахиса и начал есть чипсы. Он был смущен, принижен и тих. То, что происходило в номере последние четверть часа, было непостижимым даже для его развитого интеллекта, хотя результат оказался таким, на какой он и рассчитывал. Диана, нет, Метте Мортенсен и Маркус-младший, нет, Маркус Симонсен, стали лучшими друзьями. Сначала она опять заплакала. Когда она закончила, она обняла Маркуса, а он обнял ее и даже ни капли не покраснел, Сигмунд же, который привык быть хозяином положения, сидел на кровати и чувствовал себя полным идиотом. Они засмеялись, а Сигмунд ни за что на свете не мог понять, над чем они смеются.

— Они действительно называют тебя Макакусом? — спросила она.

— Ну да, — ответил он.

— А ты знаешь, как называли меня?

— Мэрилин Монро? — Сигмунд попытался встрять в разговор, но его никто не заметил.

— Меня называли Метте Мышь.

И они засмеялись еще громче. Сигмунд тоже попробовал засмеяться, но получилось неестественно, поэтому он предпочел сунуть в рот чипсы и ждать следующего откровения. Долго ждать ему не пришлось.

— Честно говоря, я отвратительная актриса, — сказала Метте Мортенсен.

— Я тоже, — сказал Маркус.

И они снова засмеялись. Сигмунд не понимал, что в этом такого смешного, но промолчал. Он понимал, что настал момент, когда даже гениям стоит заткнуться.