Загадки старинных кладов - Александр Косарев

Воинским частям Гонсовского, покидавшим Москву в конце 1611 г., вместо денег выдали: "корону, подаренную императором Максимилианом московскому великому князю Ивану, и ту, что приказал изготовить Лжедмитрий" (обе короны в дорогих каменьях), посох "из единорога, концы которого были украшены каменьями", "царское седло, тоже с каменьями". Столь же ценным был и залог, полученный солдатами Сапеги: "две крытые золотом и украшенные каменьями шапки, которыми москвитяне обычно коронуют своих царей, скипетр и державу, тоже золотые и в каменьях".

Таким образом, мы видим, что из казны и царских покоев были вывезены даже основные царские регалии. О том, что поляки вывозили с собой коронационные регалии, сообщал тот же Конрад Буссов. Он писал, что содержимым сокровищницы были оплачены услуги польского королевского воинства до 1612 г. На это ушло семь царских корон, три скипетра, из них один — из цельного рога единорога и очень богато украшенный рубинами и алмазами, и множество редких драгоценностей.

Картина опустошения поляками казны и царской сокровищницы постепенно вырисовывалась: вывезено и украдено было немало. Но, несмотря на алчность, разграбить до конца накопленные веками сокровища захватчики так и не смогли. На это у них не хватило ни времени, ни сил. И все же значительная часть царских сокровищ оказалась утраченной, и это в скором времени подтвердилось.

Вот в такой обстановке и был спрятан один из крупнейших и ценных кладов. Начну рассказ о нем, пожалуй, с того момента весны 1610 г., когда польские завоеватели заняли Московский Кремль и ряд других ключевых районов столицы Российского государства. Помимо политических и военных преимуществ, они получили и чисто материальные выгоды. Мало того, что ими были ограблены сотни богатых домов весьма состоятельных горожан, польские оккупанты получили прямой доступ к набитым закромам, как кремлевской сокровищницы, так и к не менее солидным ценностям многочисленных московских храмов! И, надо сказать, незваные гости не подвели, пограбили на славу. Обоз численностью в 973 повозки, доверху нагруженный добычей, двинулся на запад вместе с отступающими из Москвы поляками…

Приведу наглядный пример из так называемой 2-й кладовой записи, дошедшей до наших дней благодаря стараниям краеведа и историка А.Н. Величкова. Текст записи взят из его книги — "Предания о кладах Гжатского уезда", изданной в 1880 г.

"Я отправил из Москвы с разным добром 973 подводы, в Калужские ворота на Можайск. Из Можайска пошел я старой дорогой, на Смоленск становился не дошедши медынских и вяземских округ. Остановился на Куньем бору; речка течет из ночи на зимний восход, а имя этой речки Маршевка. И потом я велел русским людям на Куньем бору сделать на суходоле каменную плотину, плотину глиною велел смазать, а в ней положил доску аспибную и на ней написано, где что положено шедши из Москвы до Можайска".

Остановимся на этом месте и немного осмыслим, что именно написано в этом небольшом отрывке. Во-первых, обратим внимание на сам тон записки. Чувствуете, как написано? "Я отправил", "Я велел", "Я положил". Писал явно не простой солдат или даже старший офицер. Писал человек, облеченный верховной властью над перевозимыми ценностями, и уж как минимум начальник верховного ранга в польской армии. Кто бы это мог быть? Молва приписывает эти строки польскому королю Сигизмунду III. По другой версии, они были написаны Григорием Отрепьевым (Лжедмитрием I). Но так ли это? В то время король Сигизмунд был занят осадой Смоленска.

В те времена государи самолично возглавляли военные походы, и покинуть лагерь своих войск могли только при непосредственной опасности для своей жизни. Григорию Отрепьеву тоже было не с руки заниматься меркантильными вопросами, поскольку вся его призрачная власть висела в тот момент буквально на волоске. Ему следовало не ценности куда-то тащить, а себя оберегать. Тогда кто же оставил нам сии записи?

Легенда повествует о том, что они якобы были скопированы с медной доски, хранящейся в каком-то Варшавском соборе. Хранить подобного рода записи, да еще и в местах массового скопления народа, — дело весьма безрассудное, если не сказать глупое. Даже если и была такая памятная надпись сделана для потомков некоего знатного шляхтича, то ее должны были хранить пуще глаза в самом тайном подвале фамильного замка и за самыми прочными запорами. Вспомним в связи с этим, когда подобные сведения появились в открытой печати. Вот появились они только в 1880 г.! Собраны же они были еще раньше в 1835-м! А какие события происходили перед этим в Гжатском уезде, в которых, так или иначе, засветились поляки? Нашествие Наполеона! А в составе Наполеоновской Антанты на Россию двигался и польский корпус! Потомки тех шляхтичей, что 200 лет назад прятали на Куньем Бору украденные их прадедами сокровища, вернулись в составе этого корпуса в Россию и предприняли попытку их отыскать. И этот поворот сюжета кажется весьма вероятным.

Не могли крестьяне без бумаги и карандашей так долго хранить в памяти легенды о том, как некогда поляки зарывали многотонные клады. Нет, это совершенно исключено. А вот вспомнить прокламации, которые всего 24 года назад зачитывали в деревнях и селах потомки тех, кто данные клады зарывал, могли вполне. Память на подобные события у нашего народа была просто отменная. Событий в деревнях было мало, ни радио, ни газет, ни телевидения тогда не было и в помине. То, что о существовании многочисленных кладов было официально объявлено новоявленными оккупантами на деревенском сходе, было тогда сродни вселенскому потрясению.

— В нашей-то глуши, — перешептывались они, — такие безумные сокровища, да почти под нашими ногами!!!

Да, это производило сильное впечатление, и эти вопросы повторялись ими впоследствии множество раз, и запоминалось до конца жизни. Ведь прибывшие на поиски поляки наверняка имели только очень скудные сведения о том, где следует искать спрятанное. Скорее всего, им был известен только примерный район захоронения, да еще несколько местных ориентиров. Но названия рек и ручьев давно поменялись, стоявшие ранее деревни несколько раз сгорали, а население мигрировало в другие села. Прочие приметы тоже могли сильно преобразиться. За 200 лет (1610–1812) могло произойти все что угодно. Вырубались леса, по рекам строились новые плотины, запахивались старые курганы. И поэтому имевшие на руках только местные географические приметы поляки были вынуждены вести свои поиски только так, методом народного опроса. Других вариантов у них просто не было. Наверняка при этом они и награду сулили немалую, и поэтому, расходясь по домам, потрясенные услышанным, крестьяне без устали повторяли про себя примерно такие строки: "Снято семь венцов с колокольни в землю погребом и тут 8 бочек Королевского положения, всякой бочки по 7 миллионов злата, между церковью и колокольней, полотнами заметано в 1,5 аршина".

Возвратимся теперь несколько назад и вновь зададим уже прозвучавший ранее вопрос. Кто же закопал столь грандиозные ценности и по какой причине? Подозрения пали прежде всего на польского князя Льва Сапегу, в ту далекую пору занимавшего обширные пространства у реки Угры.

Только он, по нашему мнению, мог осмелиться оставить без вожделенной добычи законного польского государя и его сына Владислава, считавшегося номинальным правителем московского государства. Кстати, последний и в Москве, то ни разу не был, но подпись свою и печать на документах тех лет ставил исправно. Поступить подобным образом Сапега мог только по одной причине: если он сам тайно метил на царский престол в Кремле и ни под каким видом не желал делиться драгоценной добычей с кем-либо еще, втайне рассчитывая с ее помощью осуществить свою крайне дерзкую идею. Им же была даже придумана оправдательная легенда о том, что лошадей, перевозивших драгоценную поклажу, отравили в лесной глуши неведомые лиходеи. Ведь эти злоумышленники своим актом злодейского саботажа просто вынудили его, несчастного, срочно спрятать награбленное в самом неподходящем для этого месте. Алиби за счет злодеев Сапега получил просто железное. Кстати, ведь имелся и другой вариант кладовой записи, в котором этот эпизод отражен очень даже достоверно. Приведу достаточно емкий ее отрывок.