Одержимость Малиновского - Маргарита Светлова

— Лучше вырвать гнилой зуб, его излечить невозможно, а боль с каждым днём становится невыносимой и может привести к летальному исходу. — Теперь я — гнилой зуб, оригинально, зато правда. — Думаешь, мне дочь не жалко? Да у меня сердце разрывается! Но она молода, у неё вся жизнь впереди. И не факт, что её чувства осознанны, есть вероятность, что это детская привязанность, перешедшая в увлечение, такое часто встречается. Но со временем подростковая влюблённость проходит без следа.

— Хорошо, я всё сделаю. — Встаю, сил нет тут находиться, хочу на свежий воздух, задыхаюсь.

— Кстати, зачем ты полез в это дерьмо? — Останавливает меня вопросом. — Их я понять могу, ты всё-таки гений, но тебе-то это было зачем? Если они чем-то тебя прижали, давай помогу. — Вот тут я чудом не рассмеялся. Да уж, он-то точно мне в состоянии помочь.

— Не нужно, это мой выбор.

— Сынок, ты, наверное, думаешь, что я против тебя…

— Не называйте меня так, у меня один отец — Михаил, — цежу сквозь зубы, пытаясь сдержать ярость. — Да и с вашей стороны так называть меня — верх лицемерия: своего сына вы бы не выкинули за забор, как больную никому не нужную шавку.

— Ты неправ, я не бросал тебя никогда, а всегда оберегал. Неужели тебя не удивил факт, что никто не заметил у тебя отклонения? Я уже много лет занимаюсь подменой твоих анализов.

— Спасибо за это, но больше не стоит обременять себя. А вашу просьбу-приказ я выполню. Вы же, в случае выхода ситуации из-под контроля, выполните мою. Больше ни о чём не прошу.

— Твоя горячность, Ваня, тебя когда-нибудь погубит, — начал заводиться Беркутов.

— Не большая потеря для мира: на одного урода станет меньше. Есть ещё указания?

— Вот же упрямый… В общем, так: делай вид, что бегаешь с трудом, короче, всё, чтобы не выделяться. Тебе везло, что ты практически тут не бываешь, такое не может прокатывать вечно, Егор Лютов мужик умный, уже пристально за тобой наблюдает. Я знаю, что тебе сделал больно, и мне очень жаль, самому хреново от этой ситуации. Но она моя дочь, понимаешь?

— Не корите себя, всё вы делаете правильно. Безопасность Миры и родных — это главное. А боль… это неотъемлемая часть человеческой жизни. Выходит, мне на роду написано быть одному, значит, буду искать своё предназначение. — Развернулся и направился к выходу.

— Прости… — летит мне в спину.

Я ничего не ответил, просто ушёл. Мне нужно было хоть немного времени, чтобы прийти в себя. А, как назло, Мирослава решила поговорить. Её робкие признания в любви до сих пор храню в сердце. Мне же пришлось отвергнуть её чувства — таков уговор, так правильно. Но больней вдвойне.

В тот вечер я уехал в лес, все же решили, что по бабам. Да уж, Беркутов хорошо поработал над моим имиджем, но мне было плевать. В тот день моя душа умирала с каждой крупицей воспоминаний, доказывающих правоту Глеба Владимировича. Пройдут годы, и я голыми руками разорву ту сволочь, что перечеркнула мне право на счастье. Да… я отомстил за себя, но цена оказалась слишком высока.

Утром, спешно приведя себя в порядок, надев спортивные штаны и футболку, направилась искать Ивана. Я всё-таки я вчера перегнула палку, так нельзя себя было вести в любом случае. Не спорю, он причинил боль отталкивая. Но и я поступила вчера не лучше, и так счёт у нас: три-три, опять сравнялся. Одно моё: «Урод!» чего стоит. Мне очень стыдно за свою несдержанность, даже не знаю, как смотреть ему в глаза после вчерашнего. Но прошлого не воротишь, зато есть будущее, значит, и возможность исправить. Кто не пытается хоть что-то сделать на пути к примирению, тонет в трясине обиды и трусости, лишая себя возможности жить в гармонии с окружающими. О нашем счастье даже не говорю, в свете последних событий ничего у нас Иваном не получится. Но в глубине души очень хочу быть с ним. А ещё сердце ноет, словно хочет о чём-то сказать. Или умоляет не рубить с плеча? Захожу в кухню: аромат моего любимого омлета с кабачками ударил в нос, а он, стоя спиной ко мне, делает бутерброды.

— Вань… — чуть слышно зову его, от волнения, как маленькая девочка, переминаясь ноги на ногу.

Он замер, а я дышать перестала, ожидая его реакции. Он вправе послать или же просто смотреть на меня, как ничтожество, после тех слов. Заслужила. Никакая боль и обида не может быть для меня оправданием. — Вань… — вновь зову его робко, он разворачивается ко мне.

— И тебе доброе утро, котёнок… — улыбается, словно ничего вчера и не произошло.

— Прости… я… — замолчала из-за предательски подступившего к горлу кому.

— Иди ко мне… — раскрывает руки, как раньше, чтобы утешить. Несмело подошла к нему и, оказавшись в до боли родных объятьях, уткнулась носом в его грудь. — Не кори себя, это мне впору молить тебя о прощении. И я не злюсь на тебя, не имею права.

— Но я на себя зла… — отвечаю, с жадности вдыхаю его аромат, всегда его любила. А сейчас от него почему-то кружится голова. Или это от волнения?

— Не стоит. Тебе было больно, и ещё этот стресс, всё одно на одно наложилось. — Бережно гладя мою спину успокаивал, от этого ещё становилось хуже.

— Это не оправдание. Я не разобралась в ситуации и принялась поливать тебя грязью. Знаешь… — отстраняюсь, поднимаю голову, чтобы посмотреть в его глаза, они у него небесно-голубого цвета, и длинные ресницы, выгоревшие на концах. Он очень похож на греческое божество, таким я представляла Аполлона, только Ваня ещё и мужественный. — Я сегодня утром много размышляла на эту тему и пришла к выводу: у тебя действительно были веские причины так поступать. И о них ты сказать не можешь, работа.

— Ты права, я не всё могу рассказать. — Нежно коснулся моего лица, а в его глазах вновь отразилась боль, моё сердце сжалось, заметив это. Господи, он определённо что-то скрывает!

«Ванечка, милый, родной, что с тобой случилось?» — мысленно обратилась к нему, вслух не решилась, понимая, что не расскажет. А сердцем чувствую, что права, есть у него тайна, а возможно, и не одна. Он страдает из-за неё, а я помочь не в силах. Да и не позволит, мужчины такие, всё носят в себе.

— И не нужно. Я всё понимаю.

— Но кое-что я должен прояснить. Мне так… жаль, что ты стала свидетелем моей отчаянной попытки выкинуть тебя из головы вот таким мерзким способом. Но я с ней после того раза не встречался, смысла не видел, ведь не помогло, вот поэтому я вспылил. Не тебя я проклинал, а себя. Я же в тот момент чувствовал себя грёбаным педофилом. Тебе всего-то было четырнадцать, а я не просто хотел тебя, меня ломало от желания обладать твоим телом. Это за гранью нормального, понимаешь? Я в шоке был, задыхался от проклятой похоти, и бороться с ней уже не было сил. А ты была чиста, как девственный снег, а я чернил тебя своими грязными мыслями. А ещё и прошлое моего отца всплыло в память, я решил тогда, что его проклятые гены взяли верх. Понимаю, что уже ничего не исправишь, та грязь всегда будет у тебя стоять перед глазами, когда смотришь на меня. Я говорю, мне жаль… Но понимаю, что это не те слова. Да и нет таких слов, чтобы ты забыла…