Потерянный и возвращенный мир. Маленькая книжка о большой памяти (сборник) - Александр Романович Лурия

слово. А когда я реже покупаю тот или иной продукт, то я его ни за что не вспомню и вынужден пользоваться показом на витрину: “Дайте мне… вот… эту… вещь!” И так до сих пор все это…

Все слова (по моим наблюдениям!) можно разделить на три рода: 1. Одни слова хотя и медленно, но вспоминаются (снег, солнце, лес, трава, кошка, птица, человек и т. д.). 2. Другие слова, как, например, спина, шея, пихта, сосна, зяблик, ландыш и т. д., вспоминаются не до конца, а в пределах определенной области. Так, например: я уже вспомнил слово “спина”, и я уже понимаю, что это слово является частью общего значения слова «человек», т. е. спина является частью человека, но какой частью и где она расположена – я не знаю. 3. Третий род слов, как, например, химия, экстракт, кредит, экспедиция, тригонометрия, алгебра и т. д., вовсе потерял свое значение, и от этих слов осталось только одно чувство знакомости, что когда-то (перед ранением) я знал их значения очень хорошо.

В итоге выходит, что я “забыл” в результате ранения очень многое, забыл всё, чему учился без перерыва ровно четырнадцать лет».

И так продолжается много лет: борьба за каждое слово, которое не в силах найти пораженный мозг, у которого так сужен объем, необходимый ему, чтобы удержать целые системы, в которые прочно уложились бы слова, системы, которые так помогают без труда найти нужное слово… Поэтому-то и возникают такие трудности: вот появилось нужное слово, но мысль перебегает к другому, а первое уже исчезло, и его нужно снова искать. Это не только суженная, обедненная, это потерянная память, и с годами это не исчезает.

«Моя голова была словно под каким-то тяжелым замком: с трудом откроешь одно слово, потом долго ищешь другое слово целыми минутами, а то и часами. И пока ищешь новое слово из памяти для своей мысли, первое слово, держащееся в памяти, быстро забывается, а часто и мысль, держащаяся в голове, тоже вдруг исчезает куда-то из памяти…

И вот до сих пор – более 20 лет – я все еще никак не могу сразу вспомнить названия. Уж давно бы, кажется, пора было бы заучить за эти годы слова, которые тысячу раз повторялись… А я все не могу сделать это».

В частоколе нерасшифрованных слов и невоплощенных мыслей

Но ведь речь только начинается отдельными словами; слова складываются в фразы, фразы – в целые отрывки, в повествования, передачу сложной мысли. А как связать ее, эту общую мысль, если для понимания каждого слова нужно время, если смысл его приходит не сразу, если только что понятое слово тут же забывается, как только он переходит ко второму, если мысль тоже вдруг исчезает куда-то из памяти.

И слушая то, что ему говорят, включив радиопередачу, пытаясь разобраться в содержании целого рассказа, он оказывается в частоколе отдельных образов, не связанных друг с другом, разбитых на куски, требующих расшифровки и так и остающихся нерасшифрованными…

«Когда я слушаю хотя бы короткую речь даже своей матери, я не успеваю схватить и понять в речи что-то главное. Я хватаюсь за первое или за последнее слово и пробую осознать это слово, забывая про все остальные слова…

Вот я сижу в зале, слушаю рассказы и постановки приезжих артистов. Вот рассказчик рассказывает что-то, все смеются чему-то. Я тоже смеюсь, глядя, что все смеются, хотя я совсем ничего не понял, что говорил рассказчик, я только тогда искренне засмеялся, когда артист закачался и упал, представляя себя пьяным. А так я не в силах в речах людей схватить сразу то, что они говорят, и не в силах упомнить то, что они говорили в речи словесной…

Когда мне говорят что-нибудь люди или же, например, я слушаю радио, то я большей частью слышу и слушаю разговор, говор людей, радио, но не всё могу понять из этих разговоров и не понимаю больше половины. Я большей частью слышу слова, которые представляют собою тоже “белые пятна”. Это значит, что из речи людей я успеваю схватывать только несколько слов и подолгу начинаю осознавать значения этих слов, а как только я осознаю значения одного, двух, трех слов, остальные слова исчезают бесследно в потоках речи.

Вот, например, я слышу слово “катастрофа”, и я начинаю переспрашивать человека, затем начинаю думать, что же означает это слово “катастрофа”, и я думаю над этим словом, думаю… и вдруг я вспоминаю значение этого слова, а именно: поезд свалился под откос. А пока я вспоминал значение слова “катастрофа”, прошло тоже определенное время.

Это стало обычным явлением в моей поврежденной памяти…

Когда я слушаю радиопередачу, мне кажется, что я понимаю, что говорится в передаче, только все быстро забывается из передачи прямо на ходу. Но когда станешь обращать внимание на переданное слово, то оказывается, что я не припомню назначение данного слова или долго вспоминаю, что оно значит, или вовсе забыл (или начинаю забывать) назначение данного слова. Конечно, слушать радиопередачу легче и покойнее, нежели читать книгу по буквам, по слогам, с раздраженным зрением. Зато при слушании радио я не в силах остановить его, чтобы подумать о том о сем. И от слушания радиопередачи после ранения у меня ничего не остается в памяти. При чтении же газеты, книги я могу остановиться, перечитывать те или другие слова, фразы, понятия. И от чтения тоже быстро всё забывается, но всё же что-то важное и общее из прочитанного некоторое время удерживается в памяти лучше, чем при слушании радиопередачи. Но зато само чтение становится все мучительнее для меня год от года».

Вот ему несколько раз читается отрывок, в котором нарочно нагромождены сложные соотношения вещей: «Справа и слева от дома росли высокие деревья редкого вида с большими плодами, скрытыми под листьями и похожими на еловые шишки. Повсюду были развешаны фонарики, изготовленные из цветной бумаги, в виде веселых рожиц со ртами до ушей, отражающиеся в пруду, по которому плавали четыре белых лебедя».

Что у него остается после первого, второго, третьего чтения?

Частокол слов и образов, разорванные куски фраз. Что-то про деревья, что-то про лебедей, что-то про зеркало. Отрывок читается снова и снова, а разобщенные куски не выстраиваются в стройную систему, отрывок так и не превращается в стройное целое, над отрывком приходится вести упорную работу, как будто перед ним лежит клинопись, значение каждого элемента которой, подумав, можно установить, но весь текст остается неясным и требует длительной расшифровки.

«Нет… не уловлю ничего… тут что-то